Читать книгу - "Названец. Камер-юнгфера - Евгений Андреевич Салиас"

Кудаев оделся, велел седлать скорее лошадь и минут через десять, несмотря на тьму, шибко поскакал в свой ротный двор.

Он нашёл всех на ногах, и когда вступил в освещённую горницу, то невольно ахнул во всё горло.

В горнице, среди всех, стояла цесаревна с голубой лентой через плечо, которой он никогда не видал на ней до тех пор, а солдаты по очереди прикладывались ко кресту и целовали её руку.

Кто-то заметил его и крикнул:

— Иди, присягай матушке императрице.

Капрал настолько оторопел, что ничего не видел и не слышал. Он даже не помнил, как случилось, что он очутился среди кучки солдат, которые очевидно уже прошли через целование креста и говорили ему:

— И ты тоже? Вот так славно. И хорошо, родимый, хорошо, что с нами.

Кудаев не отвечал ничего; ему казалось, что он бредит. Он только дико озирался кругом.

Кто-то, с виду важный человек, стоявший всё время около цесаревны, завидя его, пристально присмотрелся ему в лицо и что-то спросил у ближайшего из офицеров. Этот — Грюнштейн — быстро подошёл к Кудаеву.

— Ты не присягал? — вымолвил строго еврей.

— Нет, едва слышно — отозвался Кудаев.

— Ты присягать не станешь, знаю, ты ведь ейной придворной барыньки любимчик и доносчик. Так не будешь присягать?

— Нет, решительно, — громко выговорил Кудаев.

— Вяжи его, ребята, — крикнул Грюнштейн.

И в одну минуту Кудаева повалили и связали по рукам и по ногам. Затем втащили в соседнюю тёмную горницу и бросили на пол.

Вскоре шум и гул стих, казармы опустели. Кудаев пришёл в себя. Он вполне сообразил только теперь всё, что творилось в казарме на его глазах.

— Слава Тебе, Господи, — произнёс он, — что у меня хватило духу отказаться. Всех их переберут и завтра же казнить будут. Разбойники, что затеяли!

Он стал пробовать свои путы и к величайшей радости почувствовал, что он может зубами развязать один узел и освободить правую руку. Он усиленно принялся за работу; зубы заныли от усилий, но он продолжал и, наконец, одна рука его была свободна.

Через несколько минут он уже сбросил с себя все верёвки, выскочил и бросился на двор. Лошади его не было и помину, хотя он привязал её накрепко.

Разумеется, первая мысль его была бежать к камер-юнгфере, предупредить её о том, что произошло на ротном дворе.

— Конь-то мой, — мысленно шутил Кудаев, — видно тоже оказался виноват пред цесаревной.

Несмотря на то, что Кудаев бежал изо всей силы, несмотря на сильный мороз, он всё-таки дорогой радостно обдумывал всё, что может быть с ним.

Последствия его бравого поведения были ясны. Не только чин сержанта, но, пожалуй, и прямо офицера. Шутка ли прибежать во дворец и объяснить, что среди ночи присягали цесаревне Елизавете и куда-то с ней двинулись.

Огибая какой-то угол, Кудаев увидал на подъезде двух своих однополчан. Он присмотрелся и узнал дом, в котором жил граф Остерман.

— Что вы тут делаете? — спросил он рядовых.

— Арестовали немца. Наши там в горницах, а мы тут поставлены.

— Ах вы, разбойники! — воскликнул Кудаев. — Аль вам голов не жаль.

— Что делать, указали так. Что из этого выйдет, неведомо. Как ты-то на свободе? Тебя ведь связали.

— Мало что.

— Скажи спасибо, отозвался другой солдат. — Тебе, брат лучше, чем нам. Ты ни в чём не замешан. А мы, поди, к утру-то при чём будем.

— Да как вы попали сюда?

— Да нас, как вышли с ротного двора, четыре отряда, отрядили, по двадцати пяти человек в каждом. Сюда вот к Остерманову, других к графу Левенвольду, а третий отряд то же самое учинит с графом Минихом, а четвёртый к кому-то ещё...

— Вице-канцлера Головкина дома захватить, — отозвался другой рядовой и прибавил тревожно. — Да, Господи помилуй, что затеяли! Заварили кашу, а кому-то расхлёбывать? Что вот впереди будет, как вся гвардия поднимется на нас… Диковинное время, ныне жив, а завтра — пропал.

— Да вы бросьте, уйдите, — сказал Кудаев.

— Уйди! Легко сказать это, братец.

Кудаев махнул рукой и бросился бежать далее. Пробежав несколько шагов, он остановился.

— Эх обида, не спросил я, куда цесаревна двинулась. Главное-то и позабыл узнать. Спросит Стефанида Адальбертовна, куда она поехала ночью с нашими солдатами, а я этого-то и не знаю. Ну, да делать нечего.

И Кудаев припустился снова изо всей мочи.

Наконец вдали завидел он Зимний дворец. Несмотря на глухое ночное время, во всех его окнах светились огни. Казалось, что во дворце бал и большой съезд.

"Что за притча?" подумал он, припускаясь ещё шибче.

Через несколько минут Кудаев уже пробежал дворцовый двор и был на крыльце. Но здесь он остановился, как истукан, оробел и окаменел. Все его товарищи однополчане были тут, а по лестнице со второго этажа спускались рядовые, окружая женщину с ребёнком на руках. Кудаев проскользнул в коридор, где были горницы Стефаниды Адальбертовны. Там никого не оказалось. Он стал спрашивать своих товарищей, но вместо ответа один из рядовых крикнул ему, смеясь:

— Ты как выпутался? Зачем прибежал? Полюбопытствовать, что ли? На вот, гляди.

Все преображенцы были при ружьях и шпагах, он был безоружен. Все они смеялись, шутили, болтали и весело сновали по дворцу. Он один между ними бегал, как угорелый, из горницы в горницу.

И, наконец, Кудаев услыхал невероятную весть.

Принцесса правительница с принцем супругом, неодетые, в одном ночном белье, да в шубах, накинутых поверх сорочек, были уже увезены самой императрицей... Теперь свозили со двора младенца "Ивана с кормилицей". А куда девалась Стефанида Адальбертовна и другие фрейлины, камер-медхен и камер-юнгферы, никто не знал, но все подшучивали.

— Должно, в разные мешки их пораскладали, да возят на Неву, в проруби бросают. Одного "Ивана" не приказала императрица обижать.

Наконец, бросаясь из горницы в горницу, Кудаев налетел на самого Грюнштейна, который спокойно лазил и шарил по комодам в спальне принца.

— Ты как здесь? — воскликнул он. — Ах ты шут эдакий! Вот теперь, брат, заплатишь за предательство дядюшки своего. Пристрелить мне тебя сейчас! Да наплевать. Бегай. Завтра за тебя возьмутся. Ты наших рук не минёшь.

Грюнштейн весело рассмеялся, вышел и громко скомандовал на лестнице: Ребята! Собирайся!

Между тем дворец, весь освещённый, постепенно всё пустел и вскоре опустел совсем.

Когда Кудаев, задумчиво