Читать книгу - "Петр Первый. Проклятый император - Андрей Буровский"

Точно так же и в России вполне могли сохраняться свои, местные обычаи; те самые «добрые нравы», об утрате которых скорбел князь Щербатов. Никому ведь и ничему не мешали все милые народные обычаи, сметенные волной поверхностной, чисто внешней европеизации. Россия вполне могла модернизироваться, становиться боле индустриальной и более буржуазной страной, сохраняя их в полноте или почти в полноте.

Очень может быть, семейные кланы перестали бы решать судьбу своих молодых членов даже раньше, чем в нашей реальности. Не в конце, а в середине XVIII века — при полном сохранении всех народных обычаев и традиций.

После Петра модернизация шла на 90% в среде дворянства, а весь остальной народ был только подножием этого элитного процесса. Все черты по сути, а не по форме сближавшие народную среду с европейским миром, были уничтожены Петром и преемниками Петра.

В «России Софьи», на севере, свободное крестьянство всё больше становится слоем свободных бюргеров, по образцу даже не Германии, а стран Скандинавии. Они носят бороды, косоворотки и сарафаны (точно так же, как шотландцы — мужские юбки–килты), но это нисколько не мешает им быть свободными гражданами, вольно владеющими собственностью и строящими собственную жизнь по своим понятиям и традициям. А европейский путь развития именно в этом ведь и состоит.

Ещё более буржуазные традиции складываются на Волге, где крепостное право было слабо, а отношения вольного найма — обычнейшим делом. Тут феодальный уклад уходит в прошлое очень легко и быстро, уже к началу XVIII столетия. Даже на основной территории Великороссии все в большей степени укрепляются города, обзаводятся не фиктивными, на бумаге, а самыми реальными правами. Ведь промышленность и торговля развиваются на основе договоров, вольного найма, свободного движения капиталов, товаров и рабочей силы. Очень возможно, что возникают и «кумпанства» — опять же не фиктивные, в духе Петра, а совершенно реальные. Но более вероятно, что объединять капиталы будут не анонимно, в виде акционерных обществ, а складывая капиталы семейных фирм (как это делали купцы в Персии, Японии и Китае). Такая форма менее подвижна, чем акционерный капитал, менее динамична, нет слов. Скорее всего, когда–нибудь и биржи бы начали строить (как построили в Петербурге в начале XIX века), но был бы какой–то период до бирж, когда купцам были бы удобнее семейно–дружеские «кумпанства».

При выдерживании «линии Софьи» Архангельск, Холмогоры, Астрахань скоро становятся богатейшими городами и начинают или заимствовать магдебургское право в Речи Посполитой, либо создают собственные варианты городского права.

Государство все больше выходит из управления хозяйственной жизнью, и даже города Великороссии начинают управляться по–другому. Да, в этих городах нет ратуши, а выборный голова так и называется «головой», а не мэром. Точно так же выборный совет города называется советом или думой, а не магистратом. Но посадские все больше напоминают европейских горожан, потому что живут в мире рыночной экономики и потому что государство практически не вмешивается в хозяйственную и в общественную жизнь.

До сих пор речь шла о том, что могло быть, если бы не было петровского погрома, а все шло бы по–старому — в 1690–х, 1700 годах так же, как и в 1670—1680–е…

А ведь была ещё идея реформы Голицына… Стоило провести эту реформу (за которую стояла армия Федора Алексеевича и значительная часть служилого сословия), и к началу же XVIII века России предстояло стать страной, где уже не четверть населения была неслужилой и нетяглой, а большая часть населения.

Общество в такой «России Голицына» устроено было бы почти так же, как в Пруссии или в Мекленбурге — то есть в восточных германских землях.

Реформа Голицына стала бы концом крепостного права в России. Что значит, во–первых, колоссальный толчок экономическому и общественному развитию. Ведь вольные крестьяне будут внедрять новые культуры, придумывать новые способы обработки земли, создавать предприятия по переработке своей продукции, отходить на различные промыслы…

А во–вторых, в России никогда не сложилось бы крепостного права в тех ужасных формах, которые сложились ко времени Екатерины II. Не будет утопленных новорожденных младенцев и борзых щенков у женской груди, не будет посаженных на цепь и запоротых насмерть, не будет шеренги невест и женихов, строем идущих в церковь. Не будет этого ни в русской истории, ни в психологии народа.

И если уж мы о народной психологии — пусть не сразу, но вольный русский крестьянин, свободный посадский человек, защищенный от произвола и законами, и своим, пусть относительным, но все же благополучием, неизбежно станет не «холопом», а «господином». Ведь и во Франции далеко не все были магнатами и владетельными князьями, но любой мужик в самой жалкой и забитой деревне был «месье», а его жена была «мадам».

Реформа Голицына — это ещё и рост самоуважения огромной массы людей, по существу — всего народа. Это другая общественная психология, другой общественный климат.

Конечно же, не возникает шизофренического разделения русских на «народ» и дворянство, «народ» и интеллигенцию. Нет дикого представления о «народе» как о туземцах, нет желания их переделывать и перевоспитывать. Нет и ответной реакции — отторжения в народе всего, что идет от «бар» или хоть как–то связано с «барами».

«Россия Софьи», «Россия Голицына» вырисовывается как обычнейшая европейская страна, безо всякой экзотики, ставящей её вне цивилизованного мира. Со своими национальными, религиозными и культурными особенностями, но совершенно безо всяких устрашающих отклонений.

Впрочем, перечислять долго, и неизвестно, все ли мы знаем о ней. Ведь слишком долго эту Россию XVII века замалчивали, рассказывая сказки о том, из какого мрака вытаскивал страну долговязый царь с крохотной головой, меньше собственного кулака, и безумными глазами маньяка. Идеологические догмы два века застили от нас реальность, что поделаешь! Но нельзя же, увидев свет, отрекаться от него только потому, что раньше был слеп?