Читать книгу - "Верлен - Пьер Птифис"

Но все это нужно было делать быстро, так как Верлен, предоставленный самому себе, резко менялся (и он хорошо это знал) — в обществе он был сам веселость, оставшись один, погружался в глубочайшую депрессию. Его вера остывала, и не только его вера в Бога, уже довольно холодная, но и вера в себя. Его изгнание закончилось, но он страдал от того, что непризнан, покинут, что старые друзья общаются с ним из вежливости, а молодые поэты выражают лишь внешнюю почтительность. И к тому же Булонь — это же черт знает где, ему там скучно. Для борьбы с бессонницей он принимал хлоралгидрат, но от этого успокаивающего у него были страшные головные боли и сердечные приступы. Тогда он вызвал к себе мать. Она сразу же приехала и сняла комнату рядом с ним. Целую неделю она его ободряла, успокаивала, так что он ей рассказал о своем самом страстном желании последних лет — окончательно вернуться в Париж. Они бы составили друг другу компанию, они бы сняли хорошую квартиру, он бы каждое утро уходил на работу в контору, как когда-то, и возвращался всегда в одно и то же время; она же, со всей своей бодростью, которую у нее не смог отобрать даже возраст, принимала бы его друзей, даже если бы их было много и они сильно шумели.

Когда она уехала, чтобы подготовиться к переезду, он выздоровел и вскоре сам поехал за ней в Аррас. Родственники, друзья и соседи в один голос говорили, что они очень жалеют о ее отъезде, но она была так же счастлива, как и ее сын.

В начале ноября 1882 года, вернувшись в Париж и нанеся визит г-ну Истасу, они нашли в квартале, где он жил, квартиру, которую сдавали внаем. Она находилась на пятом этаже дома 17 по улице Ла Рокет, недалеко от Бастилии. Место было светлое и милое, через недолгое время они подписали договор аренды.

Они расставили мебель, прибывшую из Арраса, разложили книги по полкам; Поль украсил стены своей комнаты вещами, напоминавшими ему о прошлом (повесил портрет отца, Люсьена, рисунок с распятием из церкви Св. Жери и т. д.), и облегченно вздохнул: он более не одинок и живет в собственном доме. Уже двенадцать лет он не знал этого счастья!

Вскоре — и это был хороший знак — пришли по почте две характеристики, которые он подшил в свое «мэрское» досье: одна от мэра Фампу (22 ноября 1882 года), где констатировался факт, что его поведение во время пребывания в коммуне было «безупречно», и другая от бургомистра Жеонвиля (30 ноября 1882 года), указывавшая, что на территории коммуны он вел себя исключительно достойно.

Дело практически было в шляпе!

Начало 1883 года прошло в эйфории. Новая квартира со старой мебелью, которая, несмотря на все переезды, все еще выглядела прекрасно, восхищала Поля и его мать. Вот как эту квартиру описывает Жан Мореас^[464]:

«Чистые занавески.

Провинциальная мебель.

На стене цветной рисунок Жермена Нуво, изображающий распятие, исполненный в духе вдохновенного непрофессионализма.

Книги по казуистике на одной полке с „Новеллами“ г-на Скаррона.

„О подражании Христу“ рядом с Петронием.

Пастели времен Наполеона.

И у окна узенький стол, воистину пюпитр мэтра, едва сев за который, вы напишете „Давно и недавно“».

Программа, благодарение богу, продолжала воплощаться: к Пасхе его возьмут на работу. С другой стороны, Лепеллетье открыл для него в «Пробуждении» рубрику «Париж как он есть», в которой начиная с 8 декабря 1882 года выходили его парижские и арденнские зарисовки, ностальгические и сентиментальные, живые и яркие. Подписывался Верлен, в зависимости от настроения, «Жан, который смеется», или «Жан, который рыдает».

Знаменитые журналисты (Валантен Симон, основатель «Эха Парижа», Поль Алексис, Эмиль Бержера, Анри Бауэр и другие) были заинтригованы своим новым несколько странноватым коллегой и потребовали, чтобы им его представили. Все они, познакомившись с его старыми стихами по совету Лепеллетье, согласились, что он в самом деле великий поэт.

Вскоре он уже активно занимается литературой. В начале 1882 года начал выходить в свет журнал молодых поэтов, «Новый левый берег» (аллюзия на республиканский журнал «Левый берег» времен Наполеона). Вдохновителями его были Леон Эпинет, студент-медик родом из города Кона, псевдоним Лео Трезеник, а также Жорж Раль, косматый фламандец, и Шарль Морис, утонченный и страстный поэт. В первом номере (от 1 декабря 1882 года) этот последний, под псевдонимом Шарль Мор, вступил в полемику с «Поэтическим искусством» Верлена («Музыка прежде всего»), написанным в Монсе в 1874 году и вышедшем в «Современном Париже» 10 ноября 1882 года. Как вы говорите, «музыка прежде всего»? Эта несостоятельная доктрина чревата тем, что ею будут теперь оправдывать худшие отклонения от размера, а также непонятность и бессвязность текста. Верлен ответил письмом в этот журнал, высказывая мнение, что музыка, видение и эмоции ни в коей мере не несовместимы со строгим размером. На следующий же день Морис был у него. И вот так этот горячечный молодой человек с пышной шевелюрой стал его лучшим другом. Верлен его очень полюбил и прозвал Неоптолемом (в честь сына Ахилла), так он был пылок и отважен. Заодно «Новый левый берег» стал его новой трибуной, хотя настрой там был социалистский и антиклерикальный до чертиков.

Молодежь с удивлением открыла для себя этого допотопного пилигрима, эту живую окаменелость, славу которого составляли скорее необычные приключения, чем прошлые успехи. Его полюбили, но без страстного восторга. Трезеник, например, на дух не переносил «Мудрость» («слишком клерикально!»), но согласился отвести Верлену место среди «достойных художников». «Талант диковинный, конечно, и своеобразный, но несомненно талант». Однако под покровом уважения к нему крылось подозрение: ведь он же из старого Парнаса… А у молодого поколения волосы становились дыбом при одном этом слове. Леконт де Лиль и Коппе суть ярчайшие примеры того, как не нужно писать стихи. Молодежь заставит работать Поэзию на современную борьбу, их поэзия должна быть антибуржуазной. Великие люди давно минувших дней (то есть прошедшего десятилетия) с их чеканными «сонетами-алмазами» и башнями из слоновой кости выводили молодежь из себя. Они ревностно заявляли: «Шагов слонов и полетов кондоров в наших стихах не будет!»

Среди своих гостей Верлен, расслабленный и улыбающийся, возможно, воображал, что он снова на улице Леклюз времен своей свадьбы. Гости были без ума от искренности и солдатской резкости языка его матери^[465], которая разносила леденцы — а это было лекарство от всех болезней, по ее словам. К тому же она всем казалась молодой и резвой; ее любили за то, что ее главным счастьем в жизни было одаривать других. Делаэ снова откопал Нуво и ввел его в пеструю компанию, заправлявшую «Новым левым берегом». Начинающие поэты со страхом подходили к «Мэтру», сердечная простота которого удивляла всех: Эрнеста Рейно (по матери Вузинуа), Эмиля Валадона, Эмиля Гудо, основателя «Клуба страдающих водобоязнью», Мариуса Пуже, он же Леон Дорфер, в котором идеи кипели, как в котле. Среди них блистал мрачным блеском Жан Мореас. По-настоящему его звали Яннис Пападиамантопулос, он был родом с Пелопоннеса; когда он читал стихи, его черный глаз с моноклем и воинственные усы, вкупе со страстью в голосе, были так выразительны, что его прозвали Матамореас.