Читать книгу - "Милорадович - Александр Бондаренко"

В рассказах наличествует определенная путаница: Милорадович сказал, что письмо за подписью Кутузова было адресовано князю Невшательскому, по словам же Акинфова письмо, подписанное дежурным генералом Кайсаровым, предназначалось Мюрату. Удивляться не приходится — вокруг такое творилось! Да и общей картины эти разночтения не меняют: Милорадович во что бы то ни стало должен был остановить неприятеля, а князь Кутузов, лично или через кого-то, просил французское командование позаботиться об остающихся раненых…

Известно, что судьба тысяч наших раненых воинов, оставленных в Москве, — одна из самых черных страниц в истории 1812 года и биографии светлейшего князя Смоленского. Традиционно принято обвинять в их гибели французов, словно бы покинутая жителями древняя столица России не была сознательно обречена на уничтожение. Фельдмаршал хотел сделать Москву могилой Великой армии — коварный этот план был выполнен сполна, пожар оказался для армии врага гораздо губительнее всех ранее бывших сражений. Однако…

«По прежним распоряжениям, все больные и раненые препровождались мимо Москвы, и, когда ей не угрожала еще опасность, от нее отклоняли неприятное зрелище нескольких тысяч страждущих. В городе Гжатске Кутузов переменил мое распоряжение о больных и раненых и разосланным от себя офицерам приказал отовсюду свозить их в Москву: их было до 26 тысяч человек. В последнюю ночь я послал к коменданту, чтобы он объявил раненым, что мы оставляем Москву и чтобы те, кто был в силах, удалились. Не на чем было вывезти их; правительство, не предупрежденное, не имело уже к тому ни малейших средств, и следствием неблагоразумного приказания Кутузова было то, что не менее 10 тысяч человек осталось в Москве», — писал генерал Ермолов^[1012].

«В госпиталях было до 25 тысяч больных и раненых, из коих часть сгорела в общем пожаре города»^[1013].

Маршал Мюрат сказал штабс-ротмистру Акинфову, что «…напрасно поручать больных и раненых великодушию французских войск; французы в пленных неприятелях не видят уже врагов»^[1014]. Звучит страшным каламбуром — во время пожара французы не только не пытались выносить русских раненых из горящих домов, но даже расстреливали дома, в которых они находились, из орудий. В полном смысле, поручать раненых великодушию французов было напрасно…

В конце концов Неаполитанский король согласился на предложение и сказал, что «…пойдет так тихо, как нам угодно, с тем только, чтобы Москва занята была французами в тот же день… Он послал приказ всем передовым цепям остановиться и прекратить перестрелку; меня же спросил, знаю ли я Москву, и на ответ мой, что я уроженец московский, просил сказать жителям Москвы, чтобы они были покойны, что им не только никакого вреда не сделают, но никакой контрибуции не возьмется и всячески будут стараться о их безопасности»^[1015].

Как видно, все французы — от солдата до маршала — были уверены, что с занятием ими Москвы война завершится. А русское командование думало только о спасении армии — Кутузова не заботила ни судьба Москвы, ни участь остающихся в ней раненых. Спасти же армию был должен генерал Милорадович.

«Выслушав ответ, привезенный Акинфовым, Милорадович сказал: "Видно, французы рады занять Москву; возвратитесь к Мюрату и в дополнение условия предложите перемирие до 7 часов следующего утра, чтобы обозы и отсталые успели выйти из Москвы, в противном случае остаюсь я при первом мнении, и буду драться в Москве"… Мюрат согласился беспрекословно»^[1016].

«Через несколько минут возвратился мой посланный и привез радостную весть, что не только Неаполитанский король согласился на мое предложение и приказал остановить вход войск в Москву до тех пор, как обозы и тяжести из оной увезены будут и мой арьергард пройдет, но что они и Наполеон сам, находившийся близ короля, меня благодарят за мое предложение, что будто я уговорил жителей не жечь города. Я отправил Уварова и Васильчикова^[1017] назад для устроения по возможности порядка на улицах Москвы, а сам, оставшись некоторое время на позиции, начал помалу с оной сходить и прошел город, способствуя жителям спасаться из оного»^[1018].

«Прекрасная столица под лучами яркого солнца горела тысячами цветов — группы золоченых куполов, высокие колокольни, невиданные памятники. Обезумевшие от радости, хлопая в ладоши, наши, задыхаясь, кричат: "Москва! Москва!" …Лица осветились радостью. Солдаты преобразились. Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: "Наконец-то! Наконец-то Москва!"»^[1019]

«Многие, виденные мною столицы, Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид, произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое. В эту минуту было забыто все — опасности, труды, усталость, лишения, и думалось только об удовольствии вступить в Москву»^[1020].

* * *

«В 3 часа пополуночи армия, имея только один Драгомиловский мост к отступлению, выступила одной колонной и в самом большом порядке и тишине проходила Москву. Глубокая печаль написана была на лицах воинов, и казалось, что каждый из них питал в сердце мщение за обиду, лично ему причиненную»^[1021].

В «Диспозиции 1-й и 2-й Западным армиям на 2 сентября 1812 года», подписанной генерал-майором Ермоловым, было указано: «Подтверждается всем корпусным, дивизионным и прочим начальникам, чтобы во время прохода войск через Москву ни один человек или нижний чин не смел отлучаться из своих рядов, каковых, буде окажется, тотчас велеть заколоть, господа же начальники за всякие беспорядки при проходе через Москву ответствуют строжайшим взысканием»^[1022].

Приказ беспрецедентный: убивать каждого, покинувшего место в строю. Но Кутузов понимал, что без принятия строжайших мер не французская, но русская армия «расплывется, как губка в воде»…