Читать книгу - "Россия: народ и империя - Джеффри Хоскинг"

Тем не менее русский язык не во всем отошел на задний план — он оставался официальным языком великой державы, способным к развитию и модернизации. Российская Академия, учрежденная в 1783 году, в частности, была призвана систематизировать словарный состав и синтаксис русского языка. В 1789–1794 годах она выпустила словарь, а в 1802 году — грамматику.

Их появление не положило конец спорам о том, какой язык приличествует светскому обществу и художественной литературе, скорее подлило масла в огонь. Одна из сторон, ведомая историком и беллетристом Николаем Карамзиным, доказывала — русский литературный язык должен быть очищен от бюрократического и церковного влияния, в результате чего он приблизится к языку светского общества, то есть будет основываться на простом и элегантном синтаксисе французского. В подобной форме, говорил Карамзин, новорусский язык окажется лучше приспособленным как к интеллектуальным рассуждениям, так и к анализу чувств, чем старорусский с его косным церковнославянским и московским канцелярским корнями, к тому же испорченными петровскими заимствованиями. Его главный противник, адмирал Шишков, возражал, утверждая, что французскому стилю недостает веса и достоинства, к тому же он не имеет в России традиций. Религиозные истины, считал Шишков, могут быть выражены только на славянском, который задолго до возникновения французского существовал в Священных писаниях и в литургии.

Возможно, тот язык, который отстаивал Шишков, мог бы стать двигателем высокой русской культуры, если бы его развитие не было резко прервано имперским государством. На деле с конца XVIII века он стал употребляться только священниками, чья система образования, не знавшая модернизации, все еще поддерживала его наряду с латынью. Постепенно использование этого языка церковью становилось символом ее изоляции от имперской культуры, и в конце концов даже священнослужители отошли от него, правда, не настолько решительно, чтобы участвовать в интеллектуальных дебатах вплоть до последних десятилетий XIX века.

Обновленный русский язык открыл неведомые прежде возможности выразительности и логики, еще более приблизил образованных русских к европейской культуре и содействовал расцвету русской литературы в XIX и XX веках. Но все это было достигнуто за счет еще большего разрыва между двумя культурами, элитной и простонародной, разрыва, преодолеть который церковь оказалась не в состоянии.

Бенедикт Андерсон выдвинул предположение, что формирование общеупотребительного печатного языка, взятого из региона, окружающего монархический двор и столицу, является важнейшей стадией на пути создания нации. «Конвергенция капитализма и печатной техники… создала возможность для появления новой формы воображенного общества, которое подготовило сцену для современной нации». Нечто похожее происходило в России в конце XVIII — начале XIX века. Большую часть правления Екатерины и затем Александра I и дальше книгопечатание и издательское дело находились в руках частных предпринимателей, озабоченных тем, чтобы образовать и привлечь аудиторию, а также с прибылью распродать свою продукцию в больших городах, прежде всего в двух столицах.

Необязательно подобное положение дел вело к созданию благоприятных условий для писателей-беллетристов. В последние десятилетия XVIII века наибольшим спросом пользовались благочестивые и чисто практические труды, романы, приключенческие истории и детские книги. Высокую литературу писали для двора или богатых покровителей, облекая в форму соответствующих этим адресатам жанров: хроника, оды, трагедии, эпосы, сатира — то есть жанров, испытавших сильное влияние европейских образцов и соответствовавших вкусам и ожиданиям покровителей.

Устоявшиеся каноны литературных жанров разрушил тот же Карамзин, использовавший новый «сентиментальный» язык для романтических историй, действующими лицами которых стали обычные люди, историй, затрагивающих интимные чувства читателей. Позднее Карамзин перенес этот стиль на историческое повествование. Многотомная «История государства российского» (1804–1826) первой поднялась над сухостью и отрывочностью хроник и стала занимательным и познавательным чтением не только для специалистов. По словам биографа Карамзина Энтони Кросса: «Она стала богатым источником национальных тем как для декабристов, так и для консервативных писателей». Его лесть самодержавию также положила начало интеллектуальным дебатам на эту тему, затянувшимся на целое столетие.

В начале XIX века литературная жизнь постепенно перемещалась в более специальную и эгалитарную среду, в «семейные круги» писателей, критиков, редакторов и издателей, часто находивших приют в аристократических салонах, но со временем все более отдалявшихся от них и отыскивавших более скромные места сбора. Разговоры на таких собраниях проходили в неформальной обстановке, но темы были серьезными. Один из самых известных салонов устраивал сам Карамзин, а после смерти писателя — его вдова. Будущий славянофил и реформатор А. И. Кошелев, часто посещавший дом Карамзина, вспоминал об этом с самыми теплыми чувствами: «Предметом разговора не были философские материи, но это были не пустые петербургские сплетни. Литература, русская и зарубежная, важные события в Европе — особенно деятельность тогдашних великих государственных деятелей Англии, Каннинга и Хаскинсона — часто составляли содержание наших живых бесед. Эти вечера… освежали и питали наши души и умы, что было особенно полезно для нас в удушающей атмосфере Санкт-Петербурга».

Воодушевленные примером Франции, салоны, естественно, пытались и формировать общественное мнение. С течением времени они становились менее исключительными и более демократичными. Прилежный посетитель собраний, князь П. А. Вяземский, писал: «Парижское общество было тогда республикой, управлявшейся олигархией нового сорта, состоявшей из интеллигентных людей и litterateurs».^[11]

В России в салонах тоже можно усмотреть зародыш такой республики, доступ в которую был открыт для тех, кто отвечал требованиям светского общества: уметь вести разговор и быть способным на литературную импровизацию в форме эпиграммы, bout-rimés,^[12] стихотворения, с тем, чтобы записать небольшое сочинение в альбом какой-нибудь юной дамы или хозяйки салона.

Это означало, что в России «культурное строительство» происходило главным образом на зарубежной основе. Иначе говоря, гражданство зарождавшейся «республики образованных людей» предопределялось космополитическим воспитанием, при котором корни такого «гражданина» могли находиться в той же степени в Москве и Санкт-Петербурге, как в Париже и Лондоне (недаром романтический поэт в поэме Пушкина «Евгений Онегин» имел «геттингенскую душу»). Чтобы быть в полной степени русским, нужно было стать гражданином мира. С одной стороны, это значило, что русские интеллектуалы XIX века — и некоторые аристократы тоже — обладали широчайшей и универсальнейшей культурой и, пожалуй, не имели в этом отношении равных в Европе. С другой стороны, нигде в Европе элитные культуры и знания не были настолько отделены от церкви и рядовых людей, как в России. По терминологии Энтони Смита, горизонтальные связи, то есть связи с соседними элитами, намного перевешивали связи вертикальные, то есть связи с массами своей страны.