Читать книгу - "История Французской революции - Франсуа Минье"

Заговорщики, видя свою гибель, думают только о том, как бы им спастись от неприятельских ударов. Некий жандарм, по имени Меда, первым вошедший в зал, где заседали заговорщики, из пистолета выстрелил в Робеспьера и раздробил ему челюсть; Леба сам убил себя, а молодой Робеспьер выбросился из окна третьего этажа, но не убился до смерти; Кутон спрятался под стол, Сен-Жюст один спокойно ждал решения своей участи. Кофиналь обвиняет в трусости Анрио, выталкивает его через окно в помойную яму и убегает. Между тем приверженцы Конвента наполняют ратушу, проходят через опустевшие залы, захватывают заговорщиков и тащат их к зданию Конвента. Бурдон вбегает в зал с криком: „Победа, победа, заговорщики больше не существуют!“ — „Здесь, подле, — говорит председатель, — находится гнусный Робеспьер, его принесли на носилках: конечно, вам не может быть угодно, чтобы его внесли сюда?“ — „Нет, нет, — закричали все, — его следует отнести на площадь Революции!“ На некоторое время Робеспьер был помещен в Комитете общественной безопасности, а затем его перевезли в Консьержери. Тут, лежа на столе с окровавленным и обезображенным лицом, он стал предметом всеобщего любопытства, ругательств и проклятий; ему пришлось перенести тут не только разнообразнейшие унижения, но и убедиться воочию, как все партии одинаково радовались его падению и взводили на него обвинения во всех за последнее время совершенных преступлениях. Он выказал чрезвычайно много стойкости во время своей агонии. Из Консьержери Робеспьер предстал перед Революционным трибуналом; Трибунал, установивши личность Робеспьера и его сообщников, отправил всех их на эшафот. 10 термидора Робеспьер в пятом часу утра взошел на колесницу смерти и был помещен в ней между Кутоном и Анрио, также обезображенными, как и он сам. Голова его была обмотана окровавленным полотном, лицо было мертвенно бледно, глаза почти совершенно потухли. Вокруг колесницы теснилась огромная толпа, выказывавшая живейшую и совершенно несдержанную радость. В толпе поздравляли друг друга, обнимались и одновременно осыпали Робеспьера ругательствами, протискиваясь, чтобы лучше его рассмотреть. Жандармы указывали на него концами своих сабель. Что же касается до него, то толпа, казалось, внушала ему только жалость. Сен-Жюст обводил толпу спокойным взглядом; все остальные осужденные — их было 22 человека — казались упавшими духом. На эшафот Робеспьер вступил последним; когда упала его голова, раздались довольно долгое время не прекращавшиеся аплодисменты.

С Робеспьером настал конец периоду террора, хотя он среди своей партии вовсе не был самым ярым сторонником этой системы. Он искал, правда, господства, но, добившись его, желал умеренности, и террор, прекратившийся с его падением, все равно прекратился бы и при его полной победе. Падение его было неизбежно; он не располагал никакой организованной силой, многочисленные его приверженцы не были вовсе сплочены и дисциплинированы; его сила была исключительно в прямолинейности взглядов и терроре: он не смог, как Кромвель, врасплох захватить своих врагов, а потому искал, чем бы запугать их. Потерпев неудачу в терроре, он обратился к восстанию. Но Конвент в поддержке комитетов нашел средство укрепить и поддержать свое мужество, а мужество Конвента, в свою очередь, передалось городским секциям, и они объявили себя врагами мятежников. Напав на правительство, Робеспьер поднял против себя Конвент; действуя на Конвент, он ожесточил народ, и эта коалиция принесла ему гибель. 9 термидора Конвент не был, как 31 мая, разделенным на партии и нерешительным перед лицом сплоченной, смелой и многочисленной фракции. Все партии были соединены теперь поражением, несчастьем и всем в одинаковой мере постоянно грозившим осуждением; в борьбе они должны были действовать заодно. Таким образом, избежать поражения было совершенно не во власти Робеспьера. Не больше от него зависело и не порывать связи с комитетами. Он в своей деятельности достиг такого пункта, когда ему приходилось поневоле желать быть одному. Он был пожираем страстями, обманут в своих надеждах и в своем счастье, до тех нор бывшем все время для него благоприятным. Раз была объявлена война, — мир, спокойствие, разделение власти стали невозможными, совершенно подобно тому, как невозможны милосердие и справедливость, раз эшафоты уже возведены. Нет возможности тогда избежать падения, и к нему приводит то же самое, что ранее служило для возвышения: для человека казней и крови становится неизбежным погибнуть на эшафоте; здесь такое же верное место его гибели, каким для завоевателя является война.