Читать книгу - "Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева"

Я их люблю, но презираю. Оставили Наполеона умирать на Св. Елене, это огромное преступление. Это вечный позор. Хотя… и у других народов… Вот Цезаря убили… <…>

Суббота, 6 октября 1883 года

<…> А еще я прочла роман нашего прославленного Тургенева – в один присест, причем по-французски; хотелось понять, какое впечатление производит он на иностранцев. Это был великий писатель, очень умный человек и тончайший аналитик, поэт, похожий на Бастьен-Лепажа. У него такие же прекрасные пейзажи, и он изображает мельчайшие оттенки чувства, точно как Бастьен-Лепаж. Какой великий художник! Милле! Да-да, он так же поэтичен, как Милле; привожу это нелепое сравнение для глупцов, которые иначе не понимают. <…>

Тургенев описывал и крестьян, бедных русских крестьян, – и до чего правдиво, безыскусно, искренне! <…>

К несчастью, этого за границей не поймут: более всего его прославило описание нравов общества. <…>

Вторник, 9 октября 1883 года

По-моему, портрет Божидара получился недурно. Жюлиан говорит, что, на его взгляд, это большой успех; очень ново, очень оригинально, нечто в роде Мане, но более искусно. <…>

Да, надо закончить мальчишек. Нужна еще одна картина, чтобы отослать обе вместе. Божидара дать на зимнюю выставку в клуб вместе с портретом Дины.

И сделать статую. Вот моя мечта. И это возможно. <…>

Понедельник, 22 октября 1883 года

Мне осталось жить от четырех до пяти лет. <…>

Очень бы мне хотелось, чтобы моя чахотка оказалась воображаемой.

В свое время была, кажется, чуть не мода на туберкулез, и все притворялись или воображали себя чахоточными. Ах, если бы у меня все дело было в мнительности!

Я-то хочу жить, несмотря ни на что и наперекор всему; у меня нет ни любовного разочарования, ни чрезмерной сентиментальности, ни каких-нибудь причуд – ничего такого… Я хотела бы быть знаменитой и радоваться всему хорошему, что есть на свете… это ведь так просто. <…>

Понедельник, 10 декабря 1883 года

Утром ваяние. После обеда пишу корсаж и букет на портрете одной хохотушки. Эта маленькая негодница наполовину танцовщица, наполовину натурщица, и смеется она очень забавно. Все, готово. При свете газа – рисунок, женщина читает, рядом раскрытый рояль. Готово!

Каждый бы день так, то-то было бы прекрасно. <…>

Но ведь не меньше полусотни безвестных художников делают то же самое, что и я, и не жалуются при этом на талант, который их душит. Если тебя душит талант, значит у тебя его нет; когда талант есть, он поддерживает своего обладателя.

Слово «талант» все равно что любовь: первый раз мне трудно было его написать, а когда уже написала, принялась поминать что ни день по любому поводу. Вот так со всеми понятиями; которые сначала кажутся великими, пугающими, неприступными, а стоит один раз их коснуться, и набрасываешься на них так, будто хочешь наверстать все, что было упущено из-за колебаний и страхов. Это остроумное наблюдение кажется мне самой не слишком ясным, но надо же мне растратить свою энергию; работала до семи вечера, а всего запаса не истратила – пускай выплеснется посредством пера на бумагу.

Я худею. Словом… Господи, смилуйся надо мной!

<…>

Суббота, 29 декабря 1883 года

Ох, горе мне! Черные, унылые, безнадежные дни; чего только не говорят, чему только не верят, чего не выдумывают по поводу всех этих сплетен…

Я же никогда не делала ничего безнравственного! Как подумаю обо всем этом… Сама виновата. <…>

Ах, друзья мои, делайте что угодно, но блюдите приличия!

Одним словом, эти мелкие гнусности повергают меня в глубокое отчаяние. <…>

Если люди смеют говорить вздор – они, в сущности, правы, хотя все это мерзкая ложь.

Рассказывают всякие дурацкие, ничтожные гадости, я в них совершенно невиновна, но ничего не могу поправить. О горе! Унылые, безнадежные, черные дни. Кругом клевета… А ведь я ничего дурного никому не сделала. <…> Бывают дни, когда вся светишься; а сейчас я словно потухшая лампа; я угасла. <…>

Понедельник, 31 декабря 1883 года

<…> Маршальша и Клер вчера вечером обедали у принцессы Матильды; Клер мне передала, что Лефевр сказал ей, что, по его мнению, у меня явный талант, что я, несомненно, незаурядная особа; притом я, мол, что ни вечер выезжаю в свет, а кроме того, мною руководят и мне покровительствуют прославленные художники (все это с хитрым видом).

Клер взглянула ему прямо в глаза и спросила: «Что это за художники? Жюлиан?» Лефевр на это: «Нет, Бастьен-Лепаж». А Клер ему: «Нет, сударь, вы совершенно заблуждаетесь: она почти не выезжает и чуть не все время работает. Что до Бастьен-Лепажа, она видится с ним в гостиной своей матери, а в мастерскую к ней он никогда не ходит».

Какое сокровище эта девочка, и ведь правду сказала; вы же знаете, о господи, этот чертов Жюль ни в чем мне не помогает. Да и сам Лефевр делал вид, будто верит в это! <…>

Сейчас два часа; уже новый год; ровно в полночь я была в театре и, с часами в руке, загадала желание, которое заключалось в одном слове; это такое прекрасное, звучное, великолепное, упоительное слово, хоть пиши его, хоть говори.

Слава!