Читать книгу - "Гюстав Флобер - Анри Труайя"

2 июня в Париже, куда он наконец приехал, он узнает, что благодаря обращению Виктора Гюго к Жюлю Фери его назначают на место внештатного хранителя библиотеки Мазарини. Должность не потребует ни работы, ни даже присутствия и будет приносить ему три тысячи франков в год. На этот раз он в тупике и не может отказаться. Он сдается, негодуя, испытывая угрызения совести. „Дело сделано! Я уступил! – пишет он одному другу. – Моя несговорчивая гордость сопротивлялась до последней минуты. Но – увы! – я вот-вот сдохну от голода или что-то в этом роде. Итак, я принимаю вышеупомянутое место с доходом в три тысячи франков в год. И обещаю согласиться на все, что будет предложено, ибо, как вы понимаете, из-за вынужденного пребывания в Париже стану еще беднее, чем раньше“».^[670]

В Париже ему удается встретиться с братом Ашилем, которого он давно не видел и который проездом в столице. Ослабев после болезни, Ашиль вышел в отставку и большую часть года живет в Ницце. Флобер не чувствует особой симпатии к невестке, мещанке и ханже. Но по-прежнему очень любит Ашиля. Думая, что брат богат, рассказывает ему во время встречи о своих денежных затруднениях. Ашиль, разумеется, обещает помочь. Три тысячи франков в год. Однако тотчас забывает об обещании. Он страдает умственным расстройством. «Неизлечимый старческий маразм», – помечает Флобер. Но во время завтрака с Эдмоном де Гонкуром 8 июня он рассказывает о начавшемся улучшении финансового положения. «Он поясняет, что в самом деле переживал из-за того, что был принужден взять эти деньги, что уже настроился на то, что будет получать содержание от государства, – пишет Эдмон де Гонкур. – Его очень богатый брат, который умирает, обещал ему дать три тысячи ливров ренты; со всем этим и доходами от литературы он встанет на ноги… Цвет его лица кирпичный, как на картине Иорданса, а прядь длинных волос на затылке, зачесанная на лысый череп, напоминает о его происхождении от краснокожих». Через два дня на дружеском ужине в семье Шарпантье встречаются Флобер, Золя и Гонкур. За столом Флобер напоминает хозяину о роскошном издании «Святого Юлиана Милостивого», иллюстрировать которое он хотел бы только репродукцией витража Руанского собора. «Но, – возражают ему, – с вашим единственным витражом у издания не будет шансов на успех! Вы продадите двадцать экземпляров… Да и зачем вы настаиваете на том, что сами признаете абсурдным?» Флобер отвечает, театрально вскинув руку: «Исключительно ради того, чтобы изумить буржуа!»

Он использует свое пребывание в Париже и для того, чтобы вторую половину дня провести в Национальной библиотеке, где читает горы книг и делает записи. «Единственное мое развлечение – работа»,^[671] – пишет он Каролине. Даже внимание людей к нему выводит его из себя. Когда кто-то начинает жалеть его из-за того, что он сломал ногу, Флобер, усмехаясь, обрывает разговор. «Перелом надоел мне, – пишет он госпоже Роже де Женетт. – Совсем как „Бовари“, о которой я тоже не могу слышать; одно ее имя раздражает меня. Точно я не написал ничего другого!.. Литература становится все более трудным делом. Надо было превратиться в безумца для того, чтобы взяться за книгу, подобную той, какую я пишу».^[672]

Это признание в сомнениях не мешает ему думать о другом произведении. О книге, которая своим блеском и эрудицией заставит забыть все ранее написанные. «Знаешь, что мне теперь не дает покоя? – пишет он Каролине. – Я хочу описать битву при Фермопилах. Опять на меня это нашло».^[673] Увлеченный новым планом, он получает неприятное известие: Лапорта, «доброго Валерá», «Сестру», только что назначили окружным инспектором на мануфактурах в Невре. С его отъездом из Гранд-Куронн Флобер потеряет преданного друга, который время от времени скрашивал его одиночество в Круассе. Что ж, он привык к беспорядочному бегству дорогих людей. Одни – умерли, другие – уехали. Он обречен на вечное существование с самим собой.

Едва устроившись в своем доме на берегу Сены, он торопит Шарпантье с переизданием «Воспитания чувств», права на которое, согласно контракту с Мишелем Леви, возвращены ему 10 августа этого года. «Хочу, чтобы вышеупомянутая книга вышла как можно скорее, – пишет он госпоже Шарпантье. – Это очень важно. Сей роман задушили при рождении Тропман и Пьер Бонапарт.^[674] Было бы справедливо реабилитировать его. Это было незаслуженное фиаско».^[675]

Таким образом, несмотря на усталость и отвращение к литературной суете, он все более захвачен планами издания, корректурами, работой. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, он не может бежать из этого чернильного и бумажного ада, в который втянулся с юных лет и муки и радости которого стали с годами единственным смыслом его жизни.