Читать книгу - "Конан Дойл - Максим Чертанов"

Сам он утверждал, что их отношения до брака были исключительно платоническими. Современному человеку поверить в это трудно, и журналист Крис Логан, установивший, что 31 марта 1901 года доктор Дойл и мисс Леки одновременно останавливались в отеле «Эшдаун» в Форест-Роу в Суссексе, сделал из этого совершенно однозначный вывод (хотя проживали они, естественно, в разных номерах, и в той же гостинице жила вместе с сыном Мэри Дойл); однако переносить наши представления о жизни на XIX век не совсем корректно. С другой стороны, верить доктору на слово в таком вопросе, когда он должен был защитить честь девушки, было бы несколько наивно. Дойл не имел сексуальных отношений со своей женой после того, как она заболела – так утверждают Стэшовер и Лайсетт; это утверждение основано на том, что больным туберкулезом такие отношения не рекомендовались. Стэшовер тем не менее считает, что обостренное чувство чести доктора исключало измену; из благородства доктор хранил целибат, из благородства же не мог развестись с женой. Лайсетт придерживается не столь высокого мнения о нравственных устоях доктора. А Джорджина Дойл с нескрываемой обидой пишет: «Принято рисовать Джин как романтическую героиню, обладающую всеми достоинствами, которых была лишена Луиза. Артура представляют как благородного героя, чье сердце разрывается от безнадежной любви к достойной женщине, но он стоически отказывается изменить своему долгу и исполняет его, оставаясь подле своей больной жены и заботясь о ней. Я считаю, что это обман». Как и в случае с Мэри Дойл и Уоллером, никто никогда ничего не узнает точно; так или иначе Дойл и Джин Леки любили друг друга десять лет, прежде чем смогли пожениться.

Невозможно также ответить на вопрос о том, стал бы Дойл добиваться развода, если бы Луиза была здорова; она была больна, и это все определило. Ее состояние в 1897 году было стабильным, но очаги в легких не зарубцевались: она по-прежнему могла умереть в любой момент, но и надежда на полное выздоровление тоже оставалась. Нам кажется, что дело тут вовсе не чести и не в благородстве, а в более простом человеческом чувстве – жалости. О том, чтобы бросить человека, находящегося в таком положении, доктор Дойл и думать не мог. Нет, эта фраза – фальшивая. Думать-то он мог и наверняка думал. Но он не мог этого сделать – вот в чем разница.

Джин Леки оставалось только ждать – десять лет. Конечно, все гладко и благородно в таких ситуациях не бывает. Наверняка Джин не питала добрых чувств по отношению к Луизе: она могла жалеть ее год, два, но не десять лет. Сама Луиза, при всей ее сверхангельской христианской кротости, при всем желании обманываться, все же вряд ли могла отнестись к сложившейся ситуации с полным пониманием. Да знала ли она что-нибудь? Документальных свидетельств, разумеется, не существует. Стэшовер, комментируя эту ситуацию, замечает: «Нет никаких оснований думать, что Луиза знала о Джин». А по нашему мнению, нет никаких оснований думать, что не знала. Нам всегда кажется, что наши жены ничего не знают, ничего не понимают – милые, доверчивые существа, слепые и глухие ко всему, кроме своих детей и стиральных машин. Луиза была кротка и доверчива, но уж никак не слабоумна, и, если она знала, ей вряд ли было важно, полюбил ее муж молодую женщину платонически или еще как-нибудь. Знали все кругом. Мать, брат и сестры Дойла были в курсе: он сам им рассказал о своей любви, сперва Мэри, затем Иннесу, потом остальным. Это-то как раз может показаться современному человеку самым неблагородным – женатому человеку можно иметь хоть двадцать любовниц, но не следует кричать об этом на каждом углу, – однако вспомним, что речь идет о временах столетней давности, и Дойл не мог бы достаточно свободно общаться с Джин, не будь она введена в круг знакомых официально; ей нужен был статус друга семьи.

Когда он познакомил Джин с матерью, та сразу приняла его сторону и сторону Джин; особой любви к Луизе Мэри Дойл никогда не питала и, вероятно, находила ее не самой подходящей женой для своего сына. Мэри была для сына наперсницей; иногда современные исследователи заходят так далеко, что называют ее сводней, и доля справедливости в этом, пожалуй, есть. Она с самого начала стала поощрять сына; он даже посылал ей любовные письма Джин к нему – прочесть и убедиться, как прекрасна душой его избранница. В своих письмах к матери Дойл довольно ясно, хотя и не слишком подробно описывал, что происходит в его душе. Он признавался ей в своей любви к Джин, называя это чувство «роковым, посланным свыше и вдохновленным небом»; говорил, что, несмотря на это чувство, никогда не причинит боли жене. О Луизе он писал, что чувствует к ней «привязанность и уважение». А Иннесу написал о своей жене следующую фразу: «Она так же дорога мне, как и прежде, но существует большая часть моей жизни, которая раньше пустовала; теперь это не так». Лайсетт однозначно трактует эту «большую часть жизни» не как любовь, а как секс, которого в жизни доктора с больной Луизой давным-давно не было, а всю фразу считает достаточным доказательством того, что Дойл вступил в связь с Джин Леки (и тут же похвастался младшему брату – хорошо хоть не матушке). Допустить можно всё, а правды все равно не узнать – так что, наверное, нет смысла без конца копаться в этом вопросе.

В 1898-м Мэри пригласила Джин погостить у нее в Шотландии; та приехала со своим братом. Позднее приехала туда и Лотти Дойл; все друг другу чрезвычайно понравились. С 1899-го Лотти и Джин стали подругами, постоянно общались, вели нежную переписку – невозможно не вспомнить про Машу Чехову с Ликой Мизиновой, хотя там очередность знакомства была обратная. Доктор, в свою очередь, подружился с Малькольмом.

Джин также представила Дойла своим родителям, и он произвел на них благоприятное впечатление; неизвестно, в качестве кого был представлен доктор, но можно предположить, что разговоры были достаточно откровенны. Состояние здоровья Луизы ни для кого не было тайной. На Рождество 1899-го будущий тесть преподнес будущему зятю булавку для галстука с драгоценными камнями, о чем доктор не преминул написать своей матери. Та, в свою очередь, делала аналогичные подарки Джин – в частности, подарила ей фамильный браслет, принадлежавший покойной тете Аннет. Если в первый год влюбленные виделись довольно редко, то после всех официальных знакомств, с осени 1898-го, они стали общаться гораздо чаще. У них были общие увлечения: гольф, верховая езда и другие спортивные занятия; она приохотила его и к охоте, и даже к музыке: не бравший в руки музыкального инструмента со времен практики у доктора Хора, он стал учиться игре на банджо – ему хотелось во всем соответствовать избраннице, разделять все ее вкусы. Влюбленный не может не быть хоть чуточку смешон.

Внешне все выглядело почти пристойно и очень мило, но самому Дойлу было нелегко. Все десять лет он чувствовал себя страшно виноватым и перед женой и перед Джин; все его близкие отмечали, что характер у него в этот период испортился. Он стал нервным, раздражительным, ссорился с людьми по пустякам. Старался как можно чаще удрать куда-нибудь из дому и проводил в Лондоне гораздо больше времени, чем нужно было для решения деловых вопросов; далеко не всякий раз он видался с Джин, иногда неделями торчал в Реформ-клубе, членом которого был – лишь бы не домой ехать. Он кричал на детей, с которыми раньше был нежен и ласков. Добрые биографы пишут, что Дойл просто уделял детям мало внимания: часто отсутствовал, запирался в кабинете, куда никто не мог войти без позволения; мы подозреваем, что доктору также случалось – как всем нам – срывать на домашних свое дурное настроение. Мэри Дойл-младшая впоследствии говорила, что все эти десять лет они с Кингсли трепетали перед отцом и обстановка в доме была спокойнее, когда он отсутствовал.