Читать книгу - "Открывая новые горизонты. Споры у истоков русcкого кино. Жизнь и творчество Марка Алданова  - Андрей Чернышев"

Между тем, такое развитие событий было естественным: первое поколение писателей русского зарубежья заканчивало жизненный путь, эмиграция второй волны, военных и первых послевоенных лет, была малочисленной, и ярких талантов выдвинула мало, а время третьей волны еще не пришло. Срок, отпускаемый историей для любой литературы в изгнании, – одно поколение. Газданов, к сожалению, все же в конечном счете был прав. Блестящие деятели русского зарубежья начали уходить из жизни еще в 20-е годы. Алданов взял на себя труд писать некрологи. Некролог для него не только дань уважения памяти современников, это еще и возможность, соответствовавшая его характеру, собрать воедино все доброе и хорошее, что можно было сказать о человеке. Он близко знал почти всех известных деятелей культуры эмиграции, со многими находился в переписке. Посвятив повесть „Десятая симфония" С.В. Рахманинову, позднее, после смерти Рахманинова, произнес над его гробом последние слова. Отдал дань памяти великому певцу Ф.И. Шаляпину. В алдановских некрологах соседствуют горестные заметы сердца и холодные наблюдения ума, таковы, например, его статьи на смерть Куприна, на смерть Мережковского: автор убедительно определяет место этих очень разных писателей в отечественной литературе XX столетия.

К литературно-критическим статьям Алданова своеобразно примыкают его романы: персонажи постоянно говорят о русской литературе. Возвращаются мыслями к классикам, но отнюдь не для того, чтобы эти статьи повторять. Напротив, они чаще всего выражают по частным вопросам крайние, спорные точки зрения, высказывают мысли, справедливые лишь отчасти. В статьях Алданова стремление к объективности, взвешенности суждений, для его персонажей характерна заданная односторонность – при том, что они образованные, широко мыслящие, вызывающие уважение читателя. Вот, например, упоминания Гоголя. В „Живи как хочешь" старый, мудрый Дюммлер повторяет авторскую мысль, что литература должна быть доброй, и в ответ на возражение собеседника, что мизантропом был Гоголь, говорит: „Есть исключения. Да и Гоголь вечен потому, что все его взяточники в сущности симпатичны…" В более ранней „Пещере" Браун к взяточникам Гоголя подходил с другой стороны: „Писатели и вообще завоевывают мир не тем лучшим, тонким или мудрым, что в них было, а тем, что на придачу было в них грубого, общедоступного, иногда пошлого. Гоголь был большой, очень большой писатель, но всероссийскую известность ему создало обличение взяточников" (это замечание – редкий случай у Алданова – повторяет почти дословно мысль, высказанную в статье «Из записной тетради". В „Начале конца" приехавший в Париж Вислиценус перечитывает гоголевский „Рим": „И жизнь его потекла живо, как течет жизнь многих парижан и толпы молодых иностранцев, наезжающих в Париж. В девять часов утра, схватившись с постели, он уже был в великолепном кафе с модными фресками за стеклом, с потолком, облитым золотом, с листами длинных журналов и газет, с благородным приспешником, проходившим мимо посетителей, держа великолепный серебряный кофейник в руке. Там пил он с сибаритским наслаждением свой жирный кофе из громадной чашки, нежась на эластическом упругом диване…" Цитата очень характерная, в ней проявляются свойственные Гоголю любовь к нанизыванию подробностей, часто чрезмерная, и привязанность к преувеличениям. Их Алданов не принимал, и комментарий его Вислиценуса ироничен: „Я и не знал, что парижские кофейни так ослепительны. Точно так же описывал он красоты Днепра и римское небо… Вот и я отдаюсь „сибаритскому наслаждению". Этот номер гостиницы, конечно, не так великолепен, тут нет модных фресок за стеклом и благородного приспешника-гарсона, но я тоже нежусь на эластическом упругом диване и, если сегодня освобожусь рано, то пойду вечером в облитый золотом кинематограф". Восхищение классикой отнюдь не вело Алданова к выражению одних только безотчетных восторгов.

Нередко Алданов, подобно другим писателям-эмигрантам первой волны, избирал героями литераторов. Но, в отличие от Бунина („Жизнь Арсеньева"), Набокова („Дар"), Газданова („Призрак Александра Вольфа"), он иронизировал над ними. Тщательно сдерживаемая им в литературно-критических статьях ирония прорывается в художественной прозе. И вот уже Вермандуа в „Начале конца" замечает, что Римский-Корсаков, создатель оперы „Моцарт и Сальери", был введен в заблуждение невежественным либреттистом, утверждавшим, будто Сальери – отравитель. Что этот „либреттист" – Пушкин, герой– француз не знает, и это ему простительно. Однако, чтобы не было „снижения" Пушкина в восприятии читателя, тут же самого обаятельного персонажа, командарма Тамарина "заставляет читать в предчувствии близкой смерти „с сильным, ему самому непонятным волнением" провидческие строки из стихотворения Пушкина „Родриг".

Обдумывая пути и судьбы русской литературы, классической и современной, размышляя о собственной писательской судьбе, Алданов убеждает читателей не сотворять себе кумиров, помнить, что воплощенного идеала нет, хотя стремление к идеалу в природе человека. Высшей ценностью он признавал культуру, страшился ее хрупкости – особенно в век тоталитарного насилия, атомной бомбы – и тем энергичнее защищал лучшие проявления человеческого духа.