Читать книгу - "Братья Стругацкие - Геннадий Прашкевич"

В некоем научном институте разрабатывается интереснейший (фантастический) прибор — Menzura Zoili. Ни мало ни много этот прибор способен определять, измерять объективную ценность любого художественного произведения. (Термин взят из малоизвестного рассказа Акутагавы «Измеритель Зоила», а Зоил, если кто не помнит, это древнегреческий философ, прославившийся в веках весьма злобной критикой поэм Гомера.) Обращение писателей к этому техническому новшеству и ложится в основу сюжетной конструкции.

Первые записи о романе датируются в рабочих тетрадях Стругацких еще 1971 годом! Ну а «самые подробные обсуждения состоялись… в ноябре 1980-го… Потом перерыв длиной почти в год… И только в январе 82-го начинается обстоятельная работа над черновиком. К этому моменту все узловые ситуации и эпизоды были определены, сюжет готов полностью, и окончательно сформулировалась литературная задача: написать булгаковского „Мастера-80“, а точнее, не Мастера, конечно, а бесконечно талантливого и замечательно несчастного литератора Максудова из „Театрального романа“ — как бы он смотрелся, мучился и творил на фоне неторопливо разворачивающихся „застойных“ наших „восьмидесятых“. Прообразом Ф. Сорокина взят был АН с его личной биографией и даже, в значительной степени, судьбой, а условное название романа в этот момент было — „Торговцы псиной“ (из всё того же рассказа Акутагавы: „С тех пор, как изобрели эту штуку, всем этим писателям и художникам, которые торгуют собачьим мясом, а называют его бараниной, всем им — крышка“!)».

И далее: «„Хромая судьба“ — второй (и последний) наш роман, который мы совершенно сознательно писали „в стол“, понимая, что у него нет никакой издательской перспективы. Журнальный вариант появился только в 1986 году, в ленинградской „Неве“, — это было (для нас) первое чудо разгорающейся Перестройки, знак Больших Перемен и примета Нового времени. Но тогда же впервые встала перед нами проблема совершенно особенного свойства, казалось бы, вполне частная, но в то же время настоятельно требующая однозначного и конкретного решения… Речь шла о Синей папке Феликса Сорокина, о заветном его труде, любимом детище, тщательно спрятанном от всех и, может быть, навсегда. Работая над романом, мы, для собственной ориентировки, подразумевали под содержимым Синей папки наш „Град обреченный“, о чем свидетельствовали соответствующие цитаты и разрозненные обрывки размышлений Сорокина по поводу своей тайной рукописи. Конечно, мы понимали при этом, что для создания у читателя по-настоящему полного впечатления о второй жизни нашего героя — его подлинной, в известном смысле, жизни — этих коротких отсылок к несуществующему (по понятиям читателя) роману явно недостаточно, что в идеале надобно было бы написать специальное произведение, наподобие „пилатовской“ части „Мастера и Маргариты“, или хотя бы две-три главы такого произведения, чтобы вставить их в наш роман. Но подходящего сюжета не было, и никакого материала не было даже на пару глав, так что мы сначала решились, скрепя сердце, пожертвовать для святого дела двумя первыми главами „Града обреченного“ — вставить их в „Хромую судьбу“, и пусть они там фигурируют как содержимое Синей папки. Но это означало украсить один роман (пусть даже и хороший) ценой разрушения другого романа, который мы нежно любили и бережно хранили для будущего (пусть даже недосягаемо далекого). Можно было бы вставить „Град обреченный“ в „Хромую судьбу“ ЦЕЛИКОМ, это решало бы все проблемы, но в то же время означало бы искажение всех и всяческих разумных пропорций получаемого текста, ибо в этом случае вставной роман оказывался бы в три раза толще основного, что выглядело бы по меньшей мере нелепо…

И тогда мы вспомнили о старой нашей повести — „Гадкие лебеди“. К началу 80-х у нее уже была своя, очень типичная судьба — судьба самиздатовской рукописи, распространявшейся в тысячах копий, нелегально, без ведома авторов, опубликованной за рубежом и прекрасно известной „компетентным органам“, которые, впрочем, не слишком рьяно за ней охотились — повесть эта проходила у них по разряду „упаднических“, а не антисоветских… От них („Гадких лебедей“. — Д. В., Г. П.) веяло безнадежностью и отчаянием, и даже если авторы согласились бы убрать оттуда многочисленные и совершенно неистребимые „аллюзии и ассоциации“, этого горбатого (как говаривали авторы по поводу некоторых своих произведений и до, и после) не смог бы исправить даже наш советский колумбарий».