Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

У мамы просто руки опустились! За сумочкой она, конечно, никуда не пошла, но продолжала ежедневно совершать поездки в Петроград из Гатчины, где на ее попечении осталась 15-летняя Тата Мамонтова, хлопоча о передачах и наводя справки. С Гороховой мама часто заходила к отцу, который только что переехал на Миллионную 17 и поступил на службу в Главархив. Переезд его совершился под руководством верной Александры Ивановны, которая до последнего дня своей жизни старалась оберечь отца от материальных невзгод. Шурик еще в середине лета уехал в Царевщину.

Так обстояли дела, когда эсер Канегиссер выстрелом из револьвера убил председателя ЧК Урицкого. Начался массовый террор, и тут, в минуты смертельной опасности, судьбы моих родителей соприкоснулись еще раз самым фантастическим образом, чтобы потом разойтись навсегда. Постараюсь в хронологическом порядке воспроизвести все, что случилось на протяжении пяти-шести дней.

Студент Канегиссер, произведя свой выстрел в здании на Дворцовой площади, побежал, скрываясь от погони, по Миллионной улице, завернул во двор дома № 17, вбежал по черной лестнице в третий этаж и отстреливался с площадки. Все проживающие в доме оказались на подозрении, которое в отношении отца усугубилось следующим обстоятельством: переезжая в небольшую квартиру, папа поставил часть мебели на продажу в комиссионный магазин на Караванной улице. Магазин этот принадлежал его знакомому Бурнашеву. Телефонный номер магазина оказался в записной книжке Канегиссера. У Бурнашева устроили засаду. Когда Александра Ивановна явилась узнать, не продалась ли мебель, ее задержали, и папу в ту же ночь заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Вряд ли кто-нибудь мог серьезно подозревать, что отец знает о существовании Канегиссера — но это в ту пору не имело значения.

Камеры были переполнены. Среди арестованных папа увидел своего знакомого, Сергея Алексеевича Дельсаля. Тут же сидели несколько англичан. На третий день людей из камеры стали партиями куда-то уводить. Когда осталось лишь несколько человек, старший из англичан сказал: «Мы люди разных национальностей, друг друга не знаем, но у нас есть одно общее — молитва “Отче Наш”. Давайте же споем ее вместе!» Молитву спели, обнялись и через полчаса были выведены на мол, врезающийся в Неву. Перед молом стояли баржи, в которые грузили людей для отправки в Кронштадт. С залива дул пронизывающий ветер — люди часами стояли на молу в ожидании погрузки. Вдруг раздалась команда: «Те, кто невоенные, отойдите в сторону!» Оказалось, что баржи переполнены до отказа и начали тонуть. Папа и Дельсаль отошли в сторону и вскоре были возвращены в камеру.

Тем временем мама, узнав от Александры Ивановны о случившемся, металась по городу, повторяя: «Саша в опасности, надо его спасать!» И, в свойственной ей целеустремленности, ее осенила счастливая мысль: обратиться в Остзейский комитет, сыграв на принадлежности Сиверсов к лифляндскому дворянству. Мысль оказалась поистине счастливой, так как это был тот короткий политический период, когда после заключения Брестского мира германский посол имел большой вес. Считались также и с Остзейским комитетом. О том, как мама пробилась в здание комитета, двор которого был заполнен толпой просителей, как сумела получить от председателя, барона Вольфа, нужную бумагу и вручить ее по назначению — я узнала только пять лет спустя, во время моего пребывания у мамы в Висбадене, но до сих пор мне все это кажется какой-то сказкой.

Ровно через сутки папа был вызван из крепости в кабинет председателя ЧК Бокии, где произошел примерно такой разговор:

Бокий: Скажите, Александр Александрович, где вы родились?

Отец: В Нижнем Новгороде.

Бокий: Почему же тогда за вас хлопочут Остзейский комитет и германский посол?

Отец: Меня это очень удивляет, но я допускаю, что кто-нибудь из моих близких предпринимал все возможные шаги для моего освобождения. Сам бы я за помощью не обратился.

Бокий: Во всяком случае, все вышло удачно. Я слышал о вашей научной деятельности. Нам такие люди нужны. Желаю успеха в ваших трудах!

Наутро отец был дома. В продолжение многих лет он с умилением и благодарностью вспоминал о том, как мама его выручила, и только перед самой смертью эти чувства почему-то заслонили воспоминания об обидах «доисторического периода», то есть времени развода.

Узнав, что ее хлопоты увенчались успехом, повидав отца на Миллионной и отвезя очередную передачу Бра-совой, мама поездом возвращалась из Петрограда в Гатчину. Против нее в вагоне сидела женщина средних лет, которую мама не раз уже видела во время своих поездок. Возник ни к чему не обязывающий разговор о том, как утомительно ездить в поездах в революционное время. И вдруг дама сказала: «Да! Я знаю, что вы ежедневно совершаете такие поездки, и, более того, знаю, зачем и ради кого вы это делаете. Ну так слушайте! Вам пора подумать о самой себе, тем более что особа, о которой вы заботитесь, мало это ценит и не стоит риска, которому вы подвергаетесь. Мне вас жаль, и поэтому я вас предупреждаю: немедленно возвращайтесь в город — на даче Брасовой вас ждут с ордером об аресте. Вы не знаете и никогда не узнаете, кто я, скажу одно: я приставлена за вами следить и я хочу вас спасти — немедленно уезжайте!»

Мама тут же, не заходя домой, повернула обратно и поехала к жившей в то время на Николаевской улице Рощиной-Инсаровой. Екатерина Николаевна решила, что маме необходимо прежде всего изменить свою слишком приметную внешность — седые волосы при молодом лице, — и надела на нее рыжий парик из своего театрального реквизита. В таком виде мама где-то под Оршей пересекла границу советских владений и добралась до Киева.

На гатчинской даче между тем отряд вооруженных людей несколько дней тщетно ждал ее возвращения. Тата Мамонтова была подвергнута домашнему аресту, но держалась доблестно и даже умудрилась переслать к Рощиной-Инсаровой чемодан с мамиными вещами.

В судьбе Брасовой тем временем наступило прояснение. Благодаря тому, что были нажаты все пружины (главным образом материальные), ее сначала перевели с Гороховой в лечебницу Герзони, а затем, под видом сестры милосердия, отправили в санитарном поезде вместе с дочерью на Украину, где она и встретилась с мамой.

О положении вещей в Киеве времен Скоропадского можно составить себе некоторое понятие по стихотворению Мятлева, но следует оговориться, что в этих строках события изложены с юмористических или даже «зубоскальских» позиций. Более глубокую и правильную картину дают «Дни Турбиных» Булгакова.

В момент прибытия Брасовой в Киев военные действия между Россией и Германией были уже прекращены. Война велась только на Западе, и Наталия Сергеевна решила испросить у императора Вильгельма разрешения для себя и мамы на проезд через Германию в Копенгаген. Обеим едущим надо было подписать официальное заявление. Мама подписала «Кн. Вяземская». Наталия Сергеевна воскликнула: «А как же подпишу я?! Государь обещал брату на Пасху дать мне графский титул — царское слово свято. Не моя вина, что обещание не успело быть оформлено!» И подписала: «Графиня Брасова». Вскоре из германского главного штаба пришел пропуск на княгиню Вяземскую и графиню Брасову. Вышло так, будто Наталия Сергеевна получила титул от императора Вильгельма!