Читать книгу - "Повседневная жизнь Тайной канцелярии - Елена Никулина"

Следствие по «второму пункту», в соответствии с указом от 10 апреля 1730 года, могли вести местные власти. Но подавляющая часть политических преступлений состояла в «непристойных словах» в адрес императорского величества, то есть касалась «первого пункта». Однако везти подследственного в столицы было накладно, а часто и невозможно, ведь иногда это был путь длиною в тысячи верст – например, из Усть-Самарского ретраншемента – далекой крепости на южной границе. О доносе, поданном 26 августа 1739 года капралом расквартированного там Муромского полка Семеном Михеевым на подпрапорщика Киевского батальона Никанора Хворостинина в произнесении «непотребных слов», командир гарнизона майор гвардии Елизаров тут же доложил старшему по чину на линии – генерал-лейтенанту Н. Ю. Трубецкому, а тот отправил в Тайную канцелярию пакет с первым допросом изветчика.

Капрала допрашивал его полковой командир Дементьев по принятому в «кригсрехте» (военном суде) образцу. Ему задавали стандартные вопросы: «Как тебя зовут и какого полка?», «Сколько тебе от роду лет; из каких чинов?», «В службе ее императорского величества с какого году, месяца и числа ты обретаешься?», «О верной ее императорскому величеству службе присягал ли ты?» – и обязательный для служивого: «Военный артикул и указы ее императорского величества ты знаешь ли?» Далее во исполнение указа 1730 года следовал вопрос: «Знаешь ли ты, в чем государственные дела, касающиеся к важности, и публикованный указ, и в которых пунктах? И по оным пунктам, по которым знаешь Киевского баталиона за подпрапорщиком Никифором Хворостининым?» Доносчик не смог объяснить, «по которому пункту» обвиняет, поскольку указа «не упомнит». Перед следователем стояла непростая задача: попытаться выяснить истинность доноса, ни в коем случае не затрагивая суть «непотребных слов». Для него достаточным оказалось заверение Михеева, что она состоит «в злом умышлении на ее императорское величество» и он «подлинно об этом доказать может»; тем более доносчик привел имена свидетелей подпрапорщика Матвея Кузнецова и капрала Василия Афанасьева и заверил своей подписью, что показал «сущую правду».

Тайная контора сочла инцидент достойным внимания и решила вызвать всех фигурантов в Москву; но это оказалось невозможным из-за свирепствовавшей на юге чумы и объявленного карантина. В этой ситуации Ушаков повелел Трубецкому расследовать дело на месте «весьма секретно». Но «паркетный» генерал-лейтенант выехать в ретраншемент не рискнул и возложил ответственность на гарнизонное начальство, приказав вести делопроизводство «своеручно». Не очень опытные в судебной казуистике офицеры долго и малоуспешно пытались выяснить обстоятельства, приведшие к доносу. Доносчик показал, что при обсуждении в казарме последних известий с фронта Русско-турецкой войны – о пленении 6 тысяч турок и 12 тысяч татар – грубый подпрапорщик не только не возрадовался, как полагалось преданному служаке и патриоту, но выразился «матерны» и заявил: «Оное шелмино счастие!» – в адрес самого главнокомандующего фельдмаршала Миниха. Хворостинин же утверждал, что всего лишь пожелал вслух: «То бы де и счастья, кали бы де государыне нашей дал Бог мир». Допрос свидетелей дела не прояснил: одни подтверждали слова доносчика, другие заявляли, что такого не слышали, а третьи показали, что подпрапорщик в сердцах заявил: «Так де их разгреб и с етим щастием!» – что относилось равно и к фельдмаршалу, и к самой императрице. В конце концов, следствие только сумело квалифицировать преступление не по первому, а по второму «пункту». Получил отставку полковник Дементьев, умер главный следователь Елизаров, а затем в апреле 1740 года и сам обвиняемый Хворостинин, так и не признавший свою вину.

Трубецкой, как видно, решивший спустить дело на тормозах, докладывал, что в нем «важности великой не уповается»; однако Тайная канцелярия полагала иначе – опять затребовала доносчика в Москву. Конца у объемистого дела не сохранилось; однако, кажется, капрал Михеев оказался главным пострадавшим – больше года просидел в крепости под стражей, а в Москву (из-за эпидемии или по иной причине) так и не был отправлен.^[386]

Если подследственный не путался в показаниях, а ясно и аргументированно вину отрицал, то вся надежда доносчика была на свидетелей. Но еще Соборное уложение 1649 года требовало полного совпадения их показаний с текстом доноса; достичь такого унисона, без разночтения в деталях, было непросто даже в случае, если само обвинение они подтверждали. Правда, иногда свидетели – из-за боязни, что их сочтут недоносителями, то есть фактически соучастниками обвиняемого, – сами подталкивали доносчика к действию, как в случае с солдатом Седовым, выразившим желание «ушибить» Анну Иоанновну кирпичом за то, что предпочла одарить деньгами мужика, а не служивого.

Однако часто при допросе свидетели уклонялись от дачи показаний, ссылаясь на то, что в момент совершения преступного действия были пьяны или отлучились (на двор, в другую комнату, на крыльцо), разговаривали с кем-то или стояли далеко. Ведь если следствие выясняло, что свидетели преступления не донесли о нем, они тут же могли превратиться в обвиняемых. Тогда им оставалось только оправдываться, что «не доносили многое время ‹…› простотою»; Тайная канцелярия предписывала таковых для вразумления «бить плетьми и освободить». В такой ситуации свидетель думал прежде всего о собственной судьбе, а не о подтверждении доноса; при этом мог ненароком «подставить» самого доносчика и облегчить судьбу его жертвы, особенно если донос был «притянут за уши». Под угрозой наказания за клятвопреступление такой свидетель иногда начинал давать показания «порознь» с назвавшим его доносчиком; в делах встречаются ссылки ответчика на представленных обвинителем свидетелей. Но бывало и наоборот: обвиняемого уличали свидетели, на которых сам «из воли своей слался».^[387]

Поскольку политический процесс не имел четкой правовой регламентации, то изветчиком и свидетелями имели право выступать колодники и «ведомые» преступники. Их доносы вполне могли быть вымышлены, «избывая смертные казни», и следователи должны были распознать возможный сговор.

В случае если обвиняемый твердо стоял на своем и вины не признавал, отказ даже одного из свидетелей подтвердить донос грозил развалом всего дела, ставя под сомнение истинность доноса. Здесь твердость требовалась уже от самого изветчика, поскольку его торопливые попытки уточнить свои показания – «переменные речи» – ставились ему в вину, вели к новым допросам с пристрастием и пытке.