Читать книгу - "Великие тайны золота, денег и драгоценностей. 100 историй о секретах мира богатства - Елена Коровина"

Козьма Терентьевич тихонько открыл дверь в комнату управляющего. Иван Ильич Барышев стоял возле конторки и строчил что-то. Солдатёнков залюбовался — ишь, как лихо перо движется, аж повизгивает. Он-то сам хоть школ не кончал, у батюшкиного писаря училсц, но всегда любил смотреть, как грамотные люди расторопно работают. Помнится, как радовался Солдатёнков, когда племянник его, Василий, поступил в Московский университет. Правда, после окончания юридического факультета тот купеческими делами заниматься не пожелал — поступил на службу в Петербурге, но дослужился ведь до действительного статского советника, а этот чин потомственное дворянство дает. Так что знай Солдатёнковых! Хотя и жаль: некому продолжить купеческую династию. Но наплевать — Козьма Солдатёнков на рынке столько лет, что сам себе династия. Да и что роптать? Бог послал помощника. Иван Барышев после смерти матери крошечным мальцом попал к нему в дом. Козьма определил его в коммерческое училище, потом послал учиться на Московскую Биржу. И не прогадал: в свои 28 лет Барышев — отличный управляющий, финансист от Бога. И богатства солдатёнковские блестяще приумножает.

Увидев хозяина, Иван Ильич оторвался от записей.

«Что пишешь? — поинтересовался Козьма. — Отчет по Кренгольмской мануфактуре или новый роман? Я первые главы твоего «Мануфактур-советника» прочел. Забавно наша жизнь купеческая описана. И рассказ твой новый прочел. Хорошо, что ты с Антоном Чеховым дружишь, он хоть и молод совсем, но уже свой слог имеет. И ты старайся, но об отчетах не забывай. Романы — не хлеб, ты ж не Тургенев».

«Не жалуете вы Ивана Сергеевича», — прогудел Барышев. Солдатёнков прокашлялся: «А я жаловал. В доме привечал, на дачу в Кунцево возил, долги платил не единожды. И знаешь, как великий писатель русскому купцу отплатил? Персонажем своего романа «Новь» меня вывел — Капитоном Голушкиным. Портрет написал: «рябой, со свиными глазками, дурковатый, избалованный». И еще не постеснялся припечатать: мол, Голушкин (читай Солдатёнков) «никакой в торговых делах сообразительности не имел», а «популярность была его главной страстью: греми, мол, Голушкин, по всему свету». Вот как выставил меня друг Иван Сергеевич! Впору в суд идти было на защиту честного имени!»

Барышев присвистнул: «Повезло Тургеневу, а мне — нет! Меня вот в суд вызывают. А претензия — самая смехотворная: будто я в своих фельетонах русских купцов оскорбляю. А я в «Московском листке» чистую правду написал о том, что откупщик-миллионщик, купец Бенар-даки, пристроивший дочь за французского посла, а сына в высшее общество, начинал куда как скромнее — переносил по грязи на своей спине офицеров в каком-то захолустном городишке западного края. А приятель его, тоже, видно, из греков, купец Алфераки, мыл прежде офицерских лошадей. И вот теперь купцы эти на меня жалобу настрочили!»

Солдатёнков усмехнулся в усы: хороши русские купцы Бенардаки-Алфераки… Но все же от знакомства с судейскими Барышеву поостеречься следует. Может, зря он подарил ему в прошлом году газету¹ «Московский листок»? Но ведь у парня явный литературный талант, уж как приложит в своих фельетонах — берегись. Псевдоним взял «Мясницкий», потому как на Мясницкой улице живет. А романы, пьесы и повести подписывает «Николай Ильич Пастухов». Разные издательства его на части рвут, так почему бы ему собственную газету не заиметь? Солдатёнков может себе позволить даже газеты дарить. К тому же Барышев ему не чужой человек. Козьма Терентьевич вздохнул: ох, кажется, пришло время — надо сказать…

«Ты, Ванюша, взрослый уже… Свою газету имеешь… Свои дела делаешь… Я тебе во всем и завсегда помощником буду. Ты ведь мне не чужой, ты мне — сын… Настоящий, родной…»

Солдатёнков вдруг всхлипнул. Иван подскочил и робко погладил ему руку: «Не убивайтесь, Козьма Терентьевич! Тятенька то есть… Я давно все знаю. И вашу особую доброту каждый день ощущаю. Мне еще в детстве нянька Никитишна про то сказала, но молчать велела. Неужто я не понимаю: я — ваш позор!»

«Что ты говоришь?! — ахнул Солдатёнков. — Не смей! Я каждую твою статью читаю как Библию. Ты — моя гордость! А матушка твоя моей любовью была. Купеческая невеста-раскрасавица. Да только не моя, а другого. Так ее упрямый родитель решил. Но она, душенька моя, по-другому перерешила — меня выбрала. А как узнала, что в тягости, сказалась родителю, что поедет, мол, по монастырям помолиться перед свадьбой. Я за ней отправился. Ты, Ваня, на постоялом дворе и родился. Я тебя забрал, а красавица моя в ближайшем монастыре больной сказалась и отлежалась там. В Москву вернулась, а родитель уж под венец тащит. Погубил ее старый упрямец, и года она с постылым мужем не прожила, умерла с тоски. Один ты у меня и остался. Как умел я тебя растил, но открыться не мог. Пришлось бы честное имя моей душеньки опозорить. А я на то пойти не могу. И запомни, Ваня: ты — г сын моего друга-пайщика Ильи Петровича Барышева и жены его Софьи. Так тебя и по церковным книгам записали. На том, ежели что, и в суде и в полиции стой. Ни к чему им знать нашу семейную подноготную!»

Домой на Мясницкую Солдатёнков отправился умиротворенный. Всю жизнь он ломал голову, как Ивану правду открыть, а оказалось легко и просто. Пусть будет пухом земля покойной няньке Никитишне, надо бы за упокой ее души в Рогожскую церковь вклад внести. А уж за свою бывшую любовь-то Козьма каждые три месяца по монастырям подводы посылает…

Вернувшись домой, купец только шапку снял, перекреститься даже не успел, как подбежал Большаков: «Козьма Терентьич, тебя уж скоро час жандармский полковник дожидается!»

Солдатёнков фыркнул: началось! Но форс держать следует, и потому подмигнул родичу: «Коньячку бы!»

Большаков достал заветный графинчик. Хозяин опрокинул рюмочку, вытер усы и степенно пошел в гостиную. Там на антикварном, обитой синим бархатом диване времен Марии-Антуанетты сидел, раскинувшись как у себя дома, высокий жандармский чин. «Видно, разговор особый будет, раз не местного городового прислали!» — пронеслось в голове у Солдатёнкова. Пришлось поклониться пониже: «Простите, что заставил ждать, ваше высокоблагородие!» Благородие только недовольно очи поднял: «Прохлаждаетесь, ваше степенство!» — «Еще раз прошенья просим! — елейно прожурчал Солдатёнков. — Дела, дела…»

«О них и поговорить хочу! — Жандарм великодушно указал хозяину на кресло. — Да вы садитесь, почтеннейший!» Солдатёнков выдавил улыбочку: «Мы и постоять можем, не больших чинов!»]

«То и верно — не больших! — улыбаясь, согласился гость и вдруг, выпучив глаза, заорал на купца. — А что себе позволяете?! Думаете, мы не помним, как вы с изгнанником Герценом дружбу водили, неразрешенные статьи чахоточного Белинского печатали? Преступнику Чернышевскому деньгами помогали? А на «Русскую мысль» кто средства переводит? Это же злостно либеральный журнал! Сам обер-прокурор синода Победоносцев называет его тяжелой артиллерией, расшатывающей устои общества. Это же — крамола, а вы неблагонадежным становитесь!»

Солдатёнков поскреб в бороде: «Многие на ту «Мысль» деньги дают, выгодное издание. А я ведь издательским делом балуюсь. Мы, купцы, ваше высокородие, о выгоде радеем. Только о ней! Ни о каких неблагонадежных мыслях и знать не знаем. Я книги издаю классические: «Истории» университетских профессоров Грановского и Ключевского, труды зарубежных философов и экономистов Юма и Смита. Я перевод сочинений Шекспира и «Илиады» Гомера субсидировал. За то меня в 1867 году почетным членом Общества любителей русской словесности избрали, а потом и в попечительский совет Московского университета. Да разве я только на «Русскую мысль» деньги даю? На мои пожертвования выходили самые что ни на есть благонадежные издания: журнал «Вестник промышленности», газета «Москва», в которой редактором Иван Аксаков, сын нашего замечательного писателя Сергея Тимофеевича, любимца самого императора. Уж Иван Сергеич — сама благонадежность, славянофил!»