Читать книгу - "Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко"

— Я знаю твою культуру, — сказала Акико и поправилась. — Полагаю, что знаю. Я училась и в Европе. И всё же… Думаю, уже очень скоро мы вдвоём будем ездить по стране, чтобы и ты меня лучше понимал.

Мы с Акико вместе почувствовали, что открывается новая грань в наших отношениях, и она не разделяет, а сближает нас. И те немногие внешние изменения, произведённые Акико в нашем образе жизни: переезд на европеизированный первый этаж, превращение спортзала в цокольном этаже дома в додзё — помещение для обучения фехтованию, а также причёска Акико, как у Гуль, и её европейские платья — все они только обозначили совместно преодолённый нами первый из множеств барьер.

Помню, что вскоре мы ушли из тясицу в дом, не допив чаю.

Ясно читал в глазах у Акико: она физически хочет меня в любом моём виде и любом состоянии. Мне хотелось того же, что и ей — молодой страстной плотской любви. Наверное, и мы торопились распорядиться отпущенным нам временем.

Обнимая её, я продолжал слышать внутри себя её ликующий негромкий гортанный голосок. О благословенная диковинная птица горных японских лесов!

16. На чём утвердить основание сознания?

Два наших первых выходных дня на Хоккайдо промелькнули почти неразличимо, словно две ласточки в стремительном полёте. Но я уподобил бы их и быстротечной близкой молнии, зримый отпечаток-отсвет от которой остаётся на сетчатке глаз и в памяти на всю жизнь. В самом деле, на чём основывается сознание нормального человека? Что, собственно, составляет то, что мы называем сознанием? И что думает о собственном сознании обычный человек?

Наверное, думает он своим умом о собственном разуме, о собственном сознании достаточно редко, и это принято считать нормой. Я, пожалуй, в первые дни на Хоккайдо тоже о своём персональном уме не очень-то тревожился, по умолчанию, что ли, или уже вновь предполагая, что с ним у меня полный порядок. Плюсом к тому, наверное, обстоятельство, что тогда я действительно в чём-то вёл себя как ребёнок, которого пришла пора учить, а ему пока не хочется утруждаться. В то время как его умудрённые жизнью родные и близкие и покой, и сон, и аппетит потеряли от неизбывных дум, чему учить своё неразумное чадо.

Думаю, что Акико давно и немало ломала голову над тем, чему и как меня обучать, как с учётом моей индивидуальности строить распорядок дня, в каком порядке «грузить» мою память, в каком — и это самое главное — религиозно-философском русле всё это со мной проделывать. В конце концов, уехав со мной на Хоккайдо, она поступила вполне в духе свойственной ей решимости и под влиянием надолго полюбившейся ей рок-оперы «Юнона» и «Авось!», громовыми, ревущими фрагментами из которой воздействовала на моё сознание, как например: «Ангел, стань человеком…», когда я разгадывал загадки образа стрелка из лука, то есть проруководствовалась, в конце концов, фразой-припевом: «Под крестовым российским флагом и девизом: «Авось!» Шаг её, надо сказать, почти отчаянный.

И всё же программа моего образования и воспитания выстроилась и у неё далеко не сразу. Дело в том, что сначала никто из моих «домашних», если можно так их назвать, благонацеленных и благодетельных учителей почему-то не увидел самой главной сложности в предстоящем мне процессе получения образования и воспитания. Причина этому, вероятно, та, что мои учителя сперва нацеливали меня на преодоление совсем не истинных, а созданных их памятью, личными представлениями и воображением ненужных сложностей. И на приобретение ненужных мне ценностей. Мне кажется, госпожа Одо хотела было вяло возразить горячо спорящим коллегам, что далеко не везде учебный процесс в вузах осуществляется подобным образом, но предпочла оставить вопрос как он есть по нескольким причинам: чтобы не спровоцировать новый ненужный спор в своей малочисленной команде и не подвязывать ещё и вузовские проблемы к своим собственным.

Миддлуотер, ранее твёрдо высказывавшийся за то, чтобы дать мне разностороннее образование, и преследовавший при этом собственные цели, теперь, когда дело явно пошло к моему исцелению, стал поторапливать госпожу Одо, нельзя ли ещё ускорить моё лечение. Может быть, специально подобрать лишь некоторые дисциплины, которыми и ограничиться?

Но здесь спешке воспротивилась она, моя госпожа: никто не знает заранее, какие знания и практические навыки мне потребуются в полёте, который, как очень надеялся Джеймс, должен состояться, или — шире — в жизни, для которой готовила меня госпожа Одо, твёрдо верящая, что и полноценная жизнь мне ещё предстоит. За эталон было принято высшее образование. Оно, по мнению моих учителей, должно гарантировать, что я не буду возимым умной аэрокосмической машиной недвижным манекеном «Иваном Иванычем». Но — какое всё-таки образование из множеств возможных? Все чувствовали себя достаточно компетентными, чтобы давать друг другу советы, за действенность которых не обязательно придётся потом отвечать, кипели страстями и вначале не привлекали несведущего в вопросах высшего образования странствующего монаха Саи-туу к обсуждению, чему и как меня учить. Сложнейшие вопросы решались и со мной, и без моего участия, в точности так, как это происходит в любой семье, когда возраст ребёнка подводит его к порогу школы. При этом моё мнение чаще всего выносили за скобки.

На предостережение отца Николая о том, что все специалисты в этом доме, со мной связанные, должны исходить из того, что подразумевается, со дня моего появления у госпожи Одо, что я — человек всё-таки верующий, христианин, причём, православный, вначале никто не прореагировал. Искренне удивлялись: Господи-батюшко, да разве специальные знания сопрягаются с вероисповеданием человека? Хорошими специалистами бывают ведь и атеисты.

Однако отец Николай настаивал и убеждал остальных, что не верить в Бога может либо полный невежда, либо человек умственно неполноценный или же крайне несчастный, зашедший за такую последнюю черту жизни, за которой уже всё равно, на каком он находится свете. На дворе давно не безбожный двадцатый век. Одно только неверие человека в Бога, по непоколебимому убеждению священника, свидетельствует о том, что перед нами никакой не профессионал, а в лучшем случае бездуховный недоучка, не способный разобраться в окружающем его мире и не желающий отношением к миру озадачиваться. А к любой работе, адресованной вовне, к людям, к обществу, к миру такого недотёпу и вовсе допускать нельзя. Как ему доверять другие судьбы, если он глух, безразличен к самому себе?

Отец Николай неустанно напоминал, что никогда не осуждал атеистов, но не понимал и искренне жалел их, а когда о таких забывших Бога людях вспоминал, то за