Читать книгу - "Рождение греческого полиса - Эдуард Фролов"

Таким образом, если, с одной стороны, аристократический индивидуализм питался традициями своего сословия (унаследованное богатство и династические связи), то, с другой —он же явился и мощным фактором их разрушения, постольку именно, поскольку из эгоистических честолюбивых побуждений, в борьбе за власть с себе подобными, аристократические супермены стали апеллировать к низам, развязали их инициативу и, в конце концов, привели их к победе над знатью. Иными словами, аристократические лидеры вольно или невольно помогли утверждению полисного строя. По существу они были первыми вождями народа — демагогами в собственном смысле слова. Однако, подчеркивает Берве, нетрудно убедиться и в обратном — как долго и в какой большой степени руководители общины еще и в V в. оставались людьми княжеской формации.

Конкретизируется эта общая картина на примерах из истории Афин и Спарты.^[21] В частности, в политической жизни Афин с конца VI в. выступает целый ряд таких аристократических деятелей, которые в борьбе за власть с другими аристократами стали обращаться за поддержкой к народу и, таким образом, втянув его в большую политику, подготовили конечное торжество полисного духа. Первым в этом ряду является Клисфен, который из тактических соображений провел радикальную реформу политического строя, имевшую следствием, с одной стороны, дробление окружения знатных родов, а с другой — концентрацию и активизацию политических усилий демоса через народное собрание.

Следующая видная фигура — Мильтиад, спасший отечество от захвата персами в 490 г., но затем своею авантюрою с Паросом, который он пытался захватить, очевидно, в личное владение, возбудивший сильнейшее недоверие в народе. Следствием этого было не только личное устранение победителя при Марафоне, но и учреждение остракизма (именно тогда, настаивает Берве, а не при Клисфене, как следует из традиции, в частности из Аристотеля) и проведение этим новым способом целой серии политических изгнаний.

Место Мильтиада заступил Фемистокл, чье возвышение было обусловлено не какой-либо особенной опорой на демос, — Фемистокл, при всей ущербности своего происхождения, также прежде всего был аристократом,—а двумя внешними обстоятельствами: возмущением народа против засилия аристократических суперменов, чем Фемистокл и воспользовался для устранения своих соперников посредством остракизма, и вновь обозначившейся персидской опасностью, которая дала ему возможность, как до того Мильтиаду, выступить в роли спасителя отечества. Ибо, подчеркивает Берве, мотивом всех действий Фемистокла было именно честолюбие, стремление к власти, а не какой-либо особенный патриотизм, полисный или национальный. Но именно эта неукротимая тяга к власти, не знавшая предела и не считавшаяся с законом, стала причиной падения также и этого героя Персидских войн.

Сменивший Фемистокла сын Мильтиада Кимон выступил уже в тот момент, когда баланс в отношениях сильной личности и государства еще более изменился в пользу последнего. Кимон был в общем послушным внешнеполитическим орудием афинского полиса. Но он оставался верен общеаристократической и чисто семейной традиции дружеских отношений со Спартой, и это привело его к конфликту с собственным гражданством.

Наконец, при Перикле завершается процесс растворения аристократической личности в полисе. Если выходцы из аристократической среды и сохраняют далее известное политическое значение, то лишь постольку, поскольку традиции аристократического воспитания и военной выучки делали их наиболее пригодными к исполнению командных и вообще руководящих функций, но уже на службе и в интересах полисного государства.

Аналогичную ситуацию выявляет Берве и в Спарте, где, в особенности в деятельности царя Клеомена и регента Павсания, проступает все та же неукротимая воля к власти сильной аристократической личности (в Спарте, впрочем, указывает Берве, этот круг аристократических суперменов ограничивался представителями царских родов, которые в общине «равных» одни сохраняли особые привилегии и возможности материального и политического плана). Следствием, однако, и здесь тоже был конфликт гражданского общества с аристократической сверхличностью. В Спарте он даже проходил в более отчетливых и жестких формах, поскольку жестче был здесь контроль общины, резче разрыв традиционных уз честолюбивой личностью и, естественно, суровее общественная кара, постигавшая каждого, кто нарушал закон полиса.

Завершается работа Берве ярким (автор — прекрасный стилист) резюме, где подчеркивается как характерная черта, присущая аристократическим личностям княжеского типа, крайняя степень индивидуализма, в особенности же отсутствие у них обязывающего государственного сознания. Вырвавшись из связей древнего аристократического мира, но и не вросши еще в связи мира нового, полисного, они не желали признавать для себя никакого другого закона, кроме собственной воли к власти. Однако в стремлении реализовать эту свою страсть вопреки притязаниям соперников, они должны были блокироваться с народной массой и содействовать ее политическому росту, пока, наконец, восторжествовавший с их помощью полис не поглотил и их самих. И в этом, по большому счету, замечает автор, и заключалась историческая трагедия аристократического индивидуализма в Древней Греции...

Мы так подробно остановились на работе Г. Берве потому, что она —не просто первая (или одна из первых), но и наиболее яркая в новом направлении — оказала большое воздействие на последующее развитие западной историографии. Она возбудила целый ряд откликов, в том числе и возражений со стороны приверженцев традиционного подхода, но гораздо более — подражаний и вариаций на однажды, таким образом, заявленную тему роли аристократической сверхличности в формировании греческого полиса.^[22]

Работе Берве нельзя отказать в собственной внутренней логике, в убежденности и последовательности развиваемых положений, в остроумии отдельных наблюдений (в частности, относительно целей и приемов политической игры, которую вели деятели — выходцы из аристократической среды в Афинах и Спарте), наконец, в мастерстве литературного изложения. Но убедительна ли конструкция автора в главных своих положениях? Нет, конечно. Гипертрофированное выдвижение на первый план субъективного, личностного фактора в истории, нарочитое подчеркивание значения индивидуального начала по сравнению с началом общественным и государственным слишком очевидны, чтобы их всерьез надо было опровергать.^[23]