Читать книгу - "Эйнштейн - Максим Чертанов"

Мари Винтелер в ноябре устроилась учительницей в Олсберге, деревне близ Аарау. Альберту, 30 ноября 1896 года: «Мое самое дорогое сердечко! Наконец-то я счастлива, так как получила от тебя письмецо… Иногда мне хочется просто взять и полететь к моему любимому и рассказать, как я его люблю!» И обещала приехать в Цюрих. Он на письмо, насколько известно, не ответил. Зимние каникулы провел с семьей; как раз в те дни вышла книга Теодора Герцля «Еврейское государство». Эйнштейн ее еще тогда не читал, а в 1946-м написал о Герцле: «Вначале он был подлинным космополитом. Но во время суда над Дрейфусом он внезапно осознал, как ненадежно положение евреев в мире. И он имел мужество сделать вывод, что нас преследуют и убивают не потому, что мы немцы, французы или американцы „еврейского вероисповедания“, а потому что мы евреи. Таким образом, непрочность нашего положения заставляет нас держаться вместе…» В следующем году Герцль руководил первым Всемирным еврейским конгрессом в Базеле, где была основана Всемирная сионистская организация. А еще в те годы открыли рентгеновские лучи и радиоактивность урана…

В мае 1897 года Мари, не получавшая писем, решилась написать матери Альберта. Та написала ему, он ответил, что решил «прервать внутреннюю борьбу» и «покончить с этим». Винтелеры звали в гости — отказался. Мать, видимо, продолжала настаивать, чтобы он «помирился» с Мари, сын отвечал ей в июле: «Было бы более чем недостойно покупать несколько дней блаженства ценой страданий, которых я так много причинил этому милому ребенку… Я испытываю своеобразное удовлетворение от того, что сам отчасти разделяю боль, которую причинило нашей милой девочке мое легкомыслие и непонимание того, насколько она хрупка и ранима. Напряженная интеллектуальная работа и стремление постигнуть замысел Господа — это дарующие утешение, но бесконечно строгие ангелы, которые проведут меня сквозь все несчастья. Если бы я мог поделиться их утешительными дарами с нашей милой девочкой… И все же какой это странный путь выдерживать житейские бури — в минуты ясности мысли я кажусь себе каким-то страусом, прячущим голову в песок, чтобы избежать опасности. Создаешь маленький мирок для себя, и, как ни жалко это выглядит в сравнении с величием реальной жизни, чувствуешь себя чудесно большим и важным — как крот в норе…»

Картер и Хайфилд: «Если бы Эйнштейн мог обозначить границы своего мира, то оказался бы в нем самой важной персоной: запросы ближних его не заботили. Как и в период своей детской „религиозности“, побег в надличное, который он затевал, оказывался побегом в чисто личное». О каком «надличном» мы все время говорим? Это слово придумал сам Эйнштейн в зрелые годы и часто употреблял по отношению к себе: отказался от личного ради «надличного». «Мир, каким я его вижу»: «Настоящая ценность человека определяется в первую очередь тем, в какой мере он достиг освобождения от себя самого». И доверчивый Кузнецов все время повторяет, что Эйнштейн уже в юности «освободился от личного». Но вот другой биограф, знавший Эйнштейна лично, Филипп Франк^[10]: «Эйнштейн испытывал страх перед близостью с другим человеком. Из-за этой своей черты он всегда был один».

Может, близость с Мари его и пугала и матери он писал искренне, но вообще-то он в эти месяцы уже положил глаз на другую. Эту мужскую черту он сам описал летом 1899 года в письме с курорта Меттменштеттен, где жил с сестрой и матерью, знакомой студентке Джулии Ниггли: «Породу животных, называемых мужчинами, я знаю на собственном опыте достаточно хорошо, так как сам к ней принадлежу. От нас нельзя ждать чересчур многого. Сегодня мы мрачны, завтра в превосходном настроении, послезавтра холодны, как лед, потом снова раздражены настолько, что нам, кажется, надоело жить, и я еще не упомянул наш эгоизм, неверность и неблагодарность — качества, которыми мы наделены в куда большей мере, чем вы, добродетельные девушки».

Другая — это пятый студент, единственная девушка и единственный «гой» в его группе, сербка Милева Марич. Она родилась 19 декабря 1875 года в провинции Воеводина (тогда — Австро-Венгрия), была старшей из трех детей в семье юриста Милоша Марича. У нее был врожденный вывих бедренного сустава, но этого не замечали, пока она не начала ходить: потом всю жизнь носила ортопедическую обувь. Хрупкая, темноволосая, хорошенькая; в 1886-м она пошла в среднюю школу в Нови-Саде, потом по какой-то причине перешла в школу в Сремска-Митровице и окончила ее в 1890-м. Дальше отец послал ее учиться в Сербию — в Австро-Венгрии девочек в гимназии не брали. Она поступила в гимназию в городе Шабац. Отличница, особенно блистала по математике и физике, языки легко давались, рисовала, интересовалась психологией. В 1891-м ее отца перевели служить в Верховный суд в Загребе, и он добился для дочери разрешения посещать в качестве вольнослушательницы занятия в мужской классической гимназии. Там требовался греческий — выучила сама. С 1892-го начала учебу в гимназии, посещая лекции по физике вместе с мальчиками, в 1894-м лучшей в классе сдала выпускные. Тут она заболела (то ли воспалением легких, то ли туберкулезом), и ее решили отправить в Швейцарию — и воздух лечебный, и женщине легче поступить в институт. Осенью 1894 года она начала учиться в женской средней школе в Цюрихе, весной 1896-го получила аттестат зрелости и поступила на медицинский факультет Цюрихского университета. Проучилась один семестр и почему-то перешла на педагогический факультет Политехникума.

Знакомые описывали ее как дисциплинированного человека, типичную отличницу, с независимым умом. Питер Микельмор^[11], один из биографов Эйнштейна: «Она судила о людях куда быстрее, чем он, и была тверда в своих симпатиях и антипатиях. По любому вопросу, о котором заходил спор, у нее была определенная точка зрения». Карл Зелиг, первый биограф, написавший о частной жизни Эйнштейна с его собственных слов^[12]: «Она была достаточно способным человеком, но математическим дарованием не обладала… С тяжелым, замкнутым характером жить и учиться Милеве порой было нелегко. Знакомым она казалась несколько угрюмой, молчаливой, недоверчивой. Но те, кто знал ее ближе, уважали Милеву за чисто славянское гостеприимство, за скромность, с которой она слушала часто разгоравшиеся споры. Своей внешности она совсем не уделяла внимания, так как женское кокетство было ей совершенно чуждо. Милева страдала туберкулезом суставов, хромала, была неврастенична и очень ревнива; все это порой обращало в мучение и ее жизнь, и жизнь ее близких». Подруга, Милана Бота, в письме родителям охарактеризовала ее так: «Очень хорошая девочка, умная и серьезная, маленькая, болезненная, темноволосая, бойкая, говорит как настоящая девочка из Нови-Сада, немного хромая, с отличными манерами». Студентка Маргарет Икскуль вспоминала, что часто ходили домой втроем — она, Милева и Альберт, и он говорил о физике, и Маргарет почувствовала, что Милева влюблена.

Однако 5 октября 1897 года она ушла из Политехникума и провела зимний семестр вольнослушателем Гейдельбергского университета. (Ее сербские биографы и авторы «страшилок» об Эйнштейне настаивают, что она была человеком необычайно организованным и целеустремленным, но беспрестанные бегания из одного учебного заведения в другое с этим как-то не вяжутся.) Тогда и началась переписка, из которой, к сожалению, сохранилась лишь малая часть. Его первое письмо утеряно, известно лишь, что в нем было четыре страницы, так как это упоминает в своем ответе Милева. «Я благодарна за ту жертву, которую Вы принесли, сочиняя это длинное письмо…» Дальше она пишет, как слушала лекцию профессора физики Ленарда. Совсем другая — по сравнению с простушкой Мари — переписка двух физиков и людей незаурядных. Он — ей: «Мой милый котенок! Я только что прочел статью Ленарда о влиянии ультрафиолетового излучения на возникновение катодных лучей, она доставила мне такое удовольствие, вызвала такой восторг…» Она — ему: «Я сомневаюсь, что человек неспособен постигнуть понятие бесконечности, потому что таково устройство его мозга. Он понял бы, что такое бесконечность, если бы в юные годы, то есть тогда, когда формируются его представления и способности к восприятию, ему позволили устремить свой ум в просторы мироздания, а не удерживали бы его дух, как в клетке, в пределах интересов к земному или, хуже того, в четырех стенах застойной провинциальной жизни. Если человек способен помыслить о бесконечном счастье, он должен уметь постигнуть бесконечность пространства — я думаю, второе куда проще сделать…»; «Папа дал мне табаку для Вас и велел непременно передать из рук в руки. Он надеется, что аппетит у Вас станет лучше, когда Вы приедете к нам на свежий воздух. Я рассказала ему о Вас все. Вам будет о чем поговорить друг с другом». Его родители ничего подобного не передавали; вероятно, он им вообще не говорил о ней.