Читать книгу - "Письма к Вере - Владимир Набоков"

Есть нечто странное в том, что эта эпистолярная летопись долгого брака остается односторонней. Судя по всему, Вера Евсеевна уничтожила все свои письма к Набокову, которые ей удалось разыскать; даже приписки на открытках к свекрови она посчитала недостойными сдачи в архив: сохраняя его часть послания, она сделала свой текст нечитаемым, жирно замазав каждое слово^[32].

Как мне всегда помнилось, все до единого письма Веры Евсеевны к Владимиру Владимировичу были уничтожены. И все же, непосредственно перед тем, как приступить к работе над этим предисловием, я раздобыл собственные списки с трех ее коротких деловых записок. Две оказались в портфельчике, который мне принесла году в 1981-м одна из секретарш Веры Евсеевны: она знала, что я занимаюсь каталогизацией архива, а портфель обнаружила в дальнем углу, где вдова Набокова его не приметила. По крайней мере одно из этих писем стоит того, чтобы процитировать его полностью, ибо оно помогает развеять ожидания читателя. Записка относится примерно к 1 июня 1944 года – поездке Веры Евсеевны с десятилетним Дмитрием в Нью-Йорк на операцию:

«Ехали благополучно. Жара была неистовая. Сегодня были у Д., делаются дополнительные анализы и т. д., но операция назначена на среду окончательно. Подробнее напишу в понедельник, когда увижу Д. опять, утром будут еще X-Rays. Ждем письма. Все кланяются.

Вера»^[33].

В архиве Владимира Набокова в собрании Берга Нью-Йоркской публичной библиотеки не существует ни одного письма от Веры Евсеевны, – по крайней мере, ни одно из них до сих пор не внесено в каталог. Но уже после того, как я закончил, как мне казалось, это предисловие, написав в том числе и предыдущий абзац, я углубился в собственный архив, обнаружив в нем неполный список с письма, отправленного ею биографу Набокова Эндрю Филду 9 мая 1971 года: в нем она цитирует свое письмо к мужу. В этом письме, переписанном ее рукой для Филда, содержатся некоторые новые сведения относительно странной судьбы «Жизни Чернышевского» – четвертой главы «Дара». Несмотря на то что «Современные записки» гордились возможностью публиковать Сирина – в особенности его наиболее яркий русскоязычный роман «Дар», – редакция журнала наотрез отказалась печатать четвертую главу из-за выраженного в ней непочтительного, едко-критического отношения к Н. Г. Чернышевскому Приехав в США, Набоков продолжал активно искать возможности опубликовать эту главу и, если получится, весь «Дар» целиком, без купюры величиной в сто страниц. Когда Владимир Мансветов и другие русские писатели, уже обосновавшиеся в Америке, предложили Набокову дать им образец прозы для включения в антологию^[34], он предоставил им именно «Жизнь Чернышевского». В связи с этим 17 марта 1941 года из Нью-Йорка Вера Евсеевна писала мужу, в это время читавшему лекции в Уэлсли:

«Сейчас была у меня Кодрянская. „Чернышевский для социалистов икона, и если мы это напечатаем, то погубим сборник, так как рабочая партия его не будет раскупать“. Сама в отчаянии, но совершенно курица. Повторяет слова Мансветова. Я просила все это письменно, чтобы тебе переслать. Я сказала твое мнение о цензуре – всякой. Еще: „Эту вещь нельзя в Америке печатать, т. к. он загубит свою репутацию“. На это я прямо сказала: передайте, что ему наплевать, о репутации он сам позаботится…Сегодня у них заседание все о том же»^[35].

Вера Евсеевна предоставила это письмо Филду, поскольку гордилась принципиальностью мужа и его способностью одерживать победы; ее не остановило даже то, что в письме отчетливо проявляется и ее собственный характер – ее несгибаемость, когда ей нужно было защищать Набокова. Однако письма свои она уничтожила прежде всего потому, что считала: они не стоят того, чтобы их хранить, и вообще никого не касаются. (Вспоминаю при этом, как она сказала мне однажды, что ее золовка Елена Сикорская проявила тщеславие, включив в опубликованную «Переписку с сестрой»^[36] не только письма брата, но и свои собственные.) Иными словами, в поздние годы жизни женщина, не снявшая маски перед человеком, которого стремилась очаровать, решила не снимать маски перед всем миром. Этого не случилось даже после того, как она сделала все возможное, чтобы помочь Набокову стать всемирным писателем, чего, по ее мнению, он безусловно заслуживал.

Еще более странным, чем уничтожение Верой Евсеевной своих писем, представляется тот факт, что их и так было очень мало. После первого знакомства и последовавшего за ним стихотворения Сирина, посвященного девушке в маске, она написала ему несколько писем на юг Франции, дождавшись в ответ всего лишь одного послания. Но затем их переписка стала по большей части односторонней в противоположном направлении: в ответ на каждые пять писем Набокова Вера зачастую писала не более одного письма. Он был истовым, неутомимым корреспондентом, и хотя порой ее молчание вызывало у него досаду, очень терпимо относился к тому, что многие на его месте сочли бы недостатком внимания со стороны любимого человека. Этот дисбаланс сохранялся и во время их длительных разлук, от Праги в 1924 году («„Ты безглагольна, как все, что прекрасно…“ Я уже свыкся с мыслью, что не получу от тебя больше ни одного письма, нехорошая ты моя любовь»^[37]; «Ты не находишь ли, что наша переписка несколько… односторонняя? Я так обижен на тебя, что вот начинаю письмо без обращенья»^[38]) и ее пребывания в санатории в 1926 году («Тюфка, по-моему, ты пишешь ко мне слишком часто! Целых два письмеца за это время. Не много ли? Я небось пишу ежедневно»^[39]; «Будет завтра мне письмыш? Сидит ли он сейчас в почтовом вагоне, в тепле, между письмом от госпожи Мюллер к своей кухарке и письмом господина Шварц к своему должнику?»^[40]) до Праги в 1930 году («Мне грустно, что ты так мало пишешь, мое бесконечное счастие»^[41]) и Таормины в 1970-м («Неужели не получу от тебя весточки?»^[42]).