Читать книгу - "Реформатор после реформ. С. Ю. Витте и российское общество. 1906-1915 годы - Элла Сагинадзе"

Подобного рода функциональная риторика применяется и к некоторым политическим деятелям современной России. Так, одна из многочисленных брошюр с критикой известного реформатора 1990-х годов озаглавлена «…враг народа». Хотя с большой долей вероятности можно утверждать, что этот штамп отсылает к более позднему, советскому времени, в образе государственного деятеля можно увидеть уже знакомые нам черты. Критики политика используют и антисемитскую риторику, и обвинения в «распродаже России», а также обращаются к традиционным представлениям, что реформы инициированы извне враждебными внешними силами^[923].

Возможно, параллель между высокопоставленными сановниками прошлого и современными политиками покажется кому-то искусственной. Но буквальные совпадения в образах реформаторов вовсе не обязательны, а персона или приватная жизнь того или иного министра второстепенна по сравнению с механикой формирования его образа в сознании современников и в контексте времени. Личностные факторы зависят от конкретной политической ситуации и придают системным свойствам некоторую устойчивость и легитимность.

Со всей очевидностью можно говорить об условиях, при которых такая модель восприятия реформатора воспроизводится и становится востребована публикой. Прежде всего, это ситуация серьезной трансформации общества и связанные с ней кризисы. Данное условие применимо и к пореформенной России Александра II, и к модернизирующейся империи рубежа XIX–XX веков, и к распаду СССР в начале 1990-х. Кроме того, важны и иные политические факторы: при авторитарном правлении – наличие такого властителя, который представляется обществу слабовольным и подверженным стороннему влиянию. Этот вывод можно подтвердить и на примере Сперанского. Возвращенный из ссылки Николаем I, министр вновь обрел статус высокопоставленного сановника. Любопытно, что ему удалось восстановить свою репутацию еще при жизни. Как показал Я.А. Гордин, донос князя А.Б. Голицына на Сперанского не возымел действия на Николая I. Вскоре все дальнейшие попытки негативно настроенных против Сперанского представителей общественного мнения возобновить привычный тип риторики против него прекратились^[924]. При сильном правителе общественное мнение не отводит советнику самостоятельной роли. Среди приближенных Николая I похожие по влиянию фигуры отсутствуют вовсе.

Почему некоторые атрибуты образа выходят на первый план, а другие – отодвигаются или вовсе затушевываются? Потому ли, что иначе образ не соответствует замыслу своих создателей и политической роли сановника, или потому, что меняются запросы эпохи? Признаюсь, эта тема не исчерпана и достойна дальнейших, более основательных исследований.

Важный вопрос – можно ли считать работу Витте с общественным мнением успешной? Граф последовательно и энергично выстраивал свою репутацию, используя широкий спектр приемов: закулисные влияния, угрозы, редкие, но резонирующие в обществе публичные выступления, «газетные войны» с оппонентами, дополнявшиеся «битвами документов»… Американский ученый Т. фон Лауэ писал, что, несмотря на огромные усилия, прилагаемые, чтобы снискать популярность в общественном мнении, министр не смог добиться своей цели^[925]. С этим утверждением трудно спорить, тем более что работа Витте с иностранной прессой была результативнее. Но все же в чем-то он преуспел и в России.

Как я постаралась показать в этой книге, вопреки устоявшемуся в науке мнению общество живо интересовалось опальным министром. Репутация в общественном мнении трансформировалась для отставного сановника в неинституционализированную власть взамен утраченного «бюрократического» ресурса. Его органическая связь с новым строем, репутация эксперта и международное реноме давали разным общественным силам возможность для политического лоббирования и привлечения опального реформатора в качестве символического союзника.

Исключительную важность репутация Витте приобрела в условиях революционных волнений, когда старые нормы и правила перестали действовать, а новые – только нарождались. Хотя салоны или закулисные интриги не утратили своего значения, конфигурация публичной сферы тем не менее существенно изменилась. В ней появились новые акторы, а репутация в общественном мнении превратилась в символический ресурс.

Отношение к Витте и его политике раскололо общество на разные кластеры. Ситуация «общественного недоверия» к Сергею Юльевичу, безусловно, существовала, но одни и те же качества, приписываемые ему публикой, могли расцениваться по-разному. То, что делало отставного министра в глазах одной части общества ненавистным и расценивалось ею как беспринципность и изворотливость, для других было показателем его выдающегося ума и ловкости, готовности к компромиссу. Обращение к его фигуре позволяло в условиях цензуры критиковать власть и иногда – лично императора. Так было в вопросе о покрывательстве властью черносотенного террора, при обсуждении судеб российской конституции и внешнеполитических вопросов. В условиях политического кризиса, экономических неурядиц и обострения международных противоречий Витте привлекался как возможный союзник там, где проблемы казались неразрешимыми. Рассуждающие об отставном реформаторе люди, независимо от политических взглядов, единодушно сходились в одном: разговоры о Витте – показатель той или иной тенденции в общественном мнении и симптом скорых серьезных перемен. Вряд ли у него был реальный шанс организовать большой общественный компромисс. Но само использование его имени постоянно говорило о поиске обществом такой возможности.

После убийства в 1911 году Столыпина и наступления системного политического кризиса общество искало пути для преодоления последнего. Любопытно, что действующие сановники – и В.Н. Коковцов, и прочие – при сравнении с отставным Витте представлялись слабыми и несамостоятельными. Кроме определения вектора дальнейшего развития империи, русское общество мучительно искало новых сильных и масштабных лидеров, способных направить политические, экономические, социальные процессы в нужном направлении. Не находя таких лиц среди действующей элиты, оно готово было рассматривать в этом качестве даже фигуру опального министра.

Очерчивая тот или иной образ реформатора, общество сталкивалось с необходимостью найти ответ на множество важнейших для себя вопросов. Возможно ли примирить приверженность к неограниченному самодержавию с уважением к конституционному порядку, опирающемуся на законные формы? Действительно ли монархия является единственно приемлемой формой правления для России и возможна ли ее трансформация в соответствии с вызовами времени? Может ли слой капиталистической буржуазии переломить недоверие власти и общества и стать законодателем общественных настроений? Есть ли у деловой элиты империи исторический шанс стать активнее в решении общегосударственных вопросов? Возможно ли для общества в очевидной ситуации политической нестабильности добиться расширения рамок общественного участия?