Читать книгу - "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев"

На утро 10 апреля была назначена правка текста меломимы «Москва горит». К этому делу Маяковский привлёк Наталью Брюханенко, из воспоминаний которой известно, как проходило то апрельское утро.

«Я приехала к нему в Гендриков переулок. Маяковский рассеяно посмотрел рукопись, перепечатанную на машинке, подправил восклицательные знаки, но делать исправления отка-з&лся.

Мы сидели в столовой, и он был очень мрачен.

– Делайте сами! – сказал он.

Я засмеялась:

– Ну, как же это я вдруг буду исправлять ВАШУ пьесу?

– Вот возьмите чернила и переправляйте сами, как вам надо.

Я стала зачёркивать ненужное нам, заменять слова, каждый раз спрашивая:

– А можно здесь так?

Он отвечал односложно. Или – «всё равно», или – «можно». Я не помню буквальных выражений, но его настроение, мрачность и безразличие я помню ясно».

Маяковский предложил ей остаться. И даже переночевать.

«Но я торопилась по своим делам. Мы попрощались, я уехала.

Он остался один в пустой квартире».

Чем Маяковский занимался потом, достоверных свидетельств нет. В этот день с ним вполне мог встретиться орг-секретарь ФОСПа Сутырин, который искал Владимира Владимировича, чтобы предложить ему принять участие в редактировании первомайских лозунгов ЦК:

«Я встретил его недалеко от Дома Герцена и говорю, что вот есть такое поручение и надеюсь, что ты согласишься.

Маяковский сказал, что согласен, но просит подождать несколько дней, потому что он болен, у него был грипп, он себя плохо чувствовал и не выходил из дому. Он говорит, что дня два подождём, а потом возьмёмся за это дело».

Была попытка встретиться с художницей Елизаветой Лавинской, чтобы обсудить оформление планировавшегося представления в парке культуры и отдыха. Она написала:

«Последний телефонный разговор был, наверное, числа 11 апреля, может, на день раньше или позже. У Маяковского был больной голос, он сказал, что ему нездоровится, поэтому „лучше сегодня не надо, но давайте точно зафиксируем вечер встречи“. Остановились на 14 апреля. Встречу эту ждала и волновалась, как девочка пред экзаменом».

Между тем Лев Гринкруг продолжил свои попытки примирить Асеева с Маяковским – он с утра стал вновь звонить обоим.

«И это продолжалось целый день. Наконец, к семи вечера, я сказал Маяковскому, что мне надоело звонить по телефону: "Будь ты выше, позвони Коле и пригласи к себе"».

Николай Асеев вспоминал:

«Мне было труднее других, потому что сердечно осиротел в дружбе. И я думал, как это поправить. И вдруг в четверг 10-го раздаётся звонок, и голос Маяковского зовёт меня на Гендриков. Я сначала было стал спрашивать об остальных „отколовшихся“. Но Маяковский не захотел говорить на эту тему, сказав только: "Будет вам вола вертеть, приходите завтра в карты играть! "Я пошёл».

И ещё 10 апреля вполне могла состояться ещё одна встреча с Яковым Аграновым, которому наверняка не терпелось взглянуть на Маяковского после устроенной ему взбучки в Плехановском институте. На этот раз поэту, надо полагать, было заявлено, что «глас народа – это глас божий», и что подобные всплески «критики» могут повториться ещё не раз. Мало этого, Яков Саулович мог сказать, что в творчестве Маяковского очень много сомнительного и даже контрреволюционного, за что его вполне могут арестовать. «Аграныч» мог напомнить Владимиру Владимировичу о судьбах Ганина, Блюмкина и Силлова, которые завершили своё земное существание в застенках Лубянки, и о конце Есенина, которого лишили жизни гепеушники. И показать поэту его книжку с дарственной надписью: «Дорогому товарищу Блюмочке от Владимира Маяковского». В завершение разговора Агранов мог сообщить, как всегда улыбаясь по-змеиному, что печальная участь Якова Блюмкина поджидает и его «дорогих» друзей.

Мог ли такой разговор состоялся?

Судя по последовавшему затем поведению Маяковского, подобная «беседа» вполне могла иметь место. И это косвенно подтверждает рассказ поэта Евгения Евтушенко, приведённый в книге Валентина Скорятина:

«Е.Евтушенко на одном из литературных вечеров в музее припомнил такую подробность из своих бесед с поэтом М. Светловым. Весной 1930 года Михаил Аркадьевич встретил на улице мрачного Маяковского. Спросил: мол, чем он так расстроен? А Маяковский – вопросом на вопрос: "Неужели меня арестуют?.. "»

Ведь поэт прекрасно знал, что гепеушники особенно безжалостно истязают «своих», тех, кого они называли «изменниками» и «предателями».

Вечером 10 апреля Владимир Владимирович отправился в ГосТИМ, где шла «Баня».

Актриса Мария Суханова:

«Ещё в первой декаде апреля приходил Маяковский в театр на спектакль „Баня“. Он говорил, что спектакль провалился, был беспокойный, мрачный, и глаза, которые так могли смотреть на человека, как будто всё видели насквозь, – теперь ни на кого не смотрели. Теперь он и на вопросы часто не отвечал и уходил. Нам казалось, что его расстраивала пресса о „Бане“».

Александр Февральский:

«Очень мрачный, он стоял, опершись локтем о дверной косяк, и курил».

Желая хоть как-то растормошить опечаленного поэта, Февральский, заведовавший литературной частью театра, поздравил его с выходом положительной рецензии на «Баню» – той, что была опубликована в «Правде». И сказал, что теперь другие газеты наверняка изменят тон и поостерегутся печатать статьи, критикующие спектакль.

«– Всё равно теперь уже поздно», – равнодушно ответил поэт.

Что именно было «поздно», и почему «теперь», Февральский, конечно же, не понял. Но не будем забывать, что именно в тот день у Маяковского мог быть серьёзный разговор с Аграновым, который мог сказать, что арест поэта неминуем.