Читать книгу - "Парижские тайны. Жизнь артиста - Жан Маре"

Как я уже говорил, Жан Кокто умер раньше моей матери. Это была самая тяжелая минута в моей жизни, вы поймете почему.

Я снимался в фильме «Достопочтенный Станислас». Как-то ночью мне приснился сон, что Жан умирает в голубой комнате Розали. Я взял его на руки, спустился в столовую моего детства, положил его возле переносной комнатной печки и возвратил к жизни, массируя ему ноги. Этот сон произвел на меня столь сильное впечатление, что, придя на съемочную площадку, я рассказал его своим гримеру и костюмерше. Чтобы успокоить меня, они стали уверять, что, если видишь во сне смерть дорогого тебе человека, это продлевает ему жизнь на десять лет. Несколько дней спустя мне сообщили по телефону, что у Жана второй инфаркт.

Я помчался на улицу Монпансье. Жан снова лежал на кровати в бывшей моей комнате. Я стал на колени у его изголовья. Подвижными были только его глаза, они излучали огромную нежность. Я положил свою руку на его. Он хотел что-то сказать, но я остановил его. Мне было мучительно больно сознавать свою глупость и беспомощность.

Жан, значит, я люблю тебя так мало, что не могу тебе помочь, не могу поменяться с тобой жизнями, возрастом, не могу отдать тебе свою силу, свое здоровье! Сейчас приедет профессор Сулье. Не испытывая к тебе той нежности, которая переполняет мое сердце, он тебя вылечит. Он тебя вылечит, он тебя спасет.

Мы по-прежнему молчим, моя рука лежит на его руке. Его глаза устремлены на меня. В них нет страха, только доброта и понимание. Наверное, он догадывается, о чем я думаю. Кажется, он благословляет меня. Он должен страдать больше, чем любой другой, потому что более восприимчив.

Наконец приехал профессор Сулье, спокойный и уверенный. Он удивился, узнав, что морфий не оказывает действия. Он действительно не понимал или делал вид, что не понимает. Он увеличил дозу.

Дважды в день он наведывался к больному. Днем и ночью возле Жана дежурили присланные профессором врач и сиделка.

Здесь же постоянно находились Эдуар Дермит, Франсин Вайсвайлер, домоправительница Мадлен и я. Крохотная квартирка была переполнена.

Кароль Вайсвайлер тоже была здесь. Друзья заходили узнать о состоянии здоровья Жана. Все старались производить как можно меньше шума, говорили только шепотом.

Профессор Сулье просит растирать Жану ноги синтолом, чтобы восстановить кровообращение. Делая массаж, я вспоминаю свой сон.

Через несколько дней Жану стало лучше. Он попросил, чтобы мы пошли на премьеру его пьесы «Человеческий голос» в «Опера-комик». Кароль, Дуду и я посмотрели этот спектакль. Вернувшись домой, мы сказали Жану правду: спектакль замечательный. Дениза Дюваль потрясает, она великая актриса, обладающая к тому же очень красивым голосом. Жан счастлив.

Все считают, что восстановительный период Жану лучше всего провести в моем доме в Марне, под Парижем, – он одноэтажный, с садом.

Но Жан отказывается.

По секрету мне сказали, что он не хочет, чтобы я узнал, что он снова курит опиум.

– Скажите ему, что я давно об этом знаю. Скажите также, что только две вещи имеют для меня значение: его жизнь и его здоровье. И вообще сейчас не время поднимать этот вопрос.

Кстати, я рассказал об этом доктору, поэтому он и увеличил дозу морфия.

Итак, Жан едет в Марн. Машина «скорой помощи» кажется ему верхом комфорта и роскоши. Он шутит: «Впредь я буду ездить только на машине “скорой помощи”!»

Присутствие Жана придает смысл существованию моего дома в Марне. Он устраивает свой уголок, и все преображается. Его комнаты в отеле «Кастилия», на площади Мадлен, в «Отель де ля Пост» в Монтаржи, на улице Монпансье как бы возрождаются здесь. Масляная лампа, на которой он разогревает серебряные иглы для приготовления опиума, возвращает меня во времена чтения «Рыцарей Круглого стола». Я сижу на полу возле его кровати.

– Ты не сердишься, что я курю опиум?

– Жан, я давно знаю об этом. Я ничего тебе не говорил, чтобы не выдать твоих друзей, которые мне об этом сообщили… Это и есть причина, по которой ты не переехал в Марн раньше?

– Да.

После первого инфаркта Жан отказался переехать. Когда я узнал причину, было уже поздно. Лечение от наркомании чревато большой опасностью. Он мог умереть.

Я понимал это и молчал.

Теперь Жан вставал. Я гулял с ним по саду, поддерживая под руку. На нем был его любимый белый купальный халат, шея, как всегда, была туго перевязана платком.

Однажды в парке Сен-Клу, прилегающем к моему дому, появились репортеры. Они сидели на деревьях и фотографировали оттуда. Жан был еще в тяжелом состоянии. Просто непостижимо, как можно обладать такой наглостью, таким бесстыдством? Если бы Жан их увидел, это рассердило бы его до такой степени, что жизнь его оказалась бы в опасности. Я отвел его в дом.

В газетах появились снимки, сделанные с помощью телеобъектива. Жан походил на них на привидение. Его купальный халат именовался в подписях под снимками «белым бархатным халатом».

Вскоре Жан снова начал писать – он делал заметки. Бумажные странички со своими записями он насаживал на железный стержень, укрепленный на деревянной дощечке. Профессор Сулье тоже считал, что Жану нужно вернуться к работе.

– Пьеса или книга будут для него слишком утомительными, – сказал он, – нужна какая-то легкая работа, типа корректуры или адаптации романа.

Я предложил Жану сделать адаптацию «Ученика дьявола» Бернарда Шоу. Он попросил принести ему перевод Амона. Речь шла лишь о том, чтобы осовременить текст. Жан сделал эту работу без напряжения.

Обычно во второй половине дня мы принимали многочисленных гостей: у Мориса Шевалье конечной целью прогулки был наш дом, Ростан заходил к нам по-соседски. Приходили родственники Жана. Сиделка и врачи стали нашими друзьями. Эдуар Дермит жил у нас.