Читать книгу - "Арктические зеркала. Россия и малые народы Севера - Юрий Слезкин"

Иными словами, присоединение было легитимным, потому что в нем нуждалось Российское государство. А присоединение к Российскому государству было легитимным благодаря коренным народам. Вернее, 1) поскольку на «больших, никем не освоенных территориях», на которые «никто… не претендовал и никто… не защищал», практически не было коренного населения; 2) поскольку коренные народы были слишком плохо вооружены и плохо организованы, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление; 3) поскольку коренные народы согласились платить ясак, а «сбор и уплата ясака служили в те времена признаком подчинения народности тому или иному государству»; 4) поскольку коренные народы радушно приняли новопоселенцев ради предложенных ими полезных товаров и защиты и, наконец, 5) поскольку коренные народа были слишком отсталыми, чтобы самостоятельно развиваться или правильно использовать природную среду. Русские открыли новые территории для науки: нанесли на карту огромные пространства, заложили рудники для добычи полезных ископаемых, описали растения и животных, взялись за изучение коренного населения. Но, самое главное, они направили коренное население на путь прогресса, познакомив его с новыми орудиями труда и новым оружием, разрушив устаревшие родовые институты, распространив земледелие, усовершенствовав торговлю, предотвратив межродовые военные столкновения и заложив основу для начальных стадий национального развития. Наложение ясака привело к значительно большей, чем прежде, политической стабильности и большему равенству (для мужчин). Даже христианизация была важным шагом в правильном направлении.^[97]

Но разве нельзя было использовать те же аргументы для оправдания всех форм колониализма? Нет, нельзя. Публикации 1920—1930-х годов, в которых утверждалось, что российский империализм был, по меньшей мере, не лучше западного, были изъяты из продажи, тщательно переписаны или, как в случае с посмертным изданием работ Бахрушина, обезврежены с помощью многочисленных редакционных поправок. Впрочем, никто и не пытался доказать, что западный колониализм был таким же благотворным, как российские «Великие географические открытая». Суть дела — возможно, это и было величайшим открытием (или, скорее, повторным открытием националистической формулы столетней давности) — заключалась в том, что русская экспансия была уникальна по своей действенности и щедрости — «в противоположность паразитической колонизации Нового Света англосаксами и испанцами, которые использовали для этой цели отряды авантюристов, бродяг и преступников».

Первой причиной было то, что русские всегда были более западными, чем сами обитатели Запада, т.е. более развитыми в культурном и техническом отношении. В эпоху покорения Сибири, например, большинство русских были «рационально мыслящими» или даже «просвещенными» людьми, в то время как «в Германии… столетие спустя … вся жизнь народа была полна всевозможных суеверий».^[98] Поэтому западный империализм, в отличие от российского, «вел к экономическому и культурному застою» или даже «отбрасывал далеко назад» находившиеся под его влиянием народы. Во-вторых, — и это было самым важным — русские были просто лучше как люди. «Трудолюбивый, гуманный, великодушный русский народ» уважал коренных жителей, помогал им, вступал с ними в смешанные браки и протягивал им руку в общей борьбе против несправедливости. По отношению к самим коренным народам это означало, что, хотя их больше не считали равными русским, отсчет их движения по пути истинного прогресса можно было начать за триста лет до Октябрьской революции.

Иными словами, это означало, что с исторической точки зрения первобытное «прошлое» аборигенов Сибири заметно сократилось во времени. Даже если их подлинное настоящее и не могло начаться до Октябрьской революции, в истории этих народов появился длительный «ветхозаветный» период, предшествовавший истинному Откровению, — период перехода от тьмы к свету, от прошлого к настоящему, от хаоса к порядку. Первый, первобытнообщинный и относительно статичный, период был предметом изучения этнографии; второй, колониальный и динамичный, должны были изучать историки (России). Но как быть с изучением современности? Можно ли было рассматривать коренных северян обособленно от прочего населения Советского Союза? Русские, разумеется, были избранным народом, но существовали ли качественные различия между различными нерусскими трудящимися? Были ли равноправные народы по-прежнему «национальными по форме», и если да, то что это значило и кто мог судить об этом — особенно с тех пор, как единственным убежищем этнографов стало изучение предыстории (или, что то же самое, истории доклассового общества)? Или это убежище было временным?

После запрета и снятия запрета на этнографию в 1932 г. и исчезновения ее революционных лидеров в 1936-м, «дезориентированные» этнографы снова воспрянули духом, когда партия выступила с призывом включить историю нерусских народов в историю СССР. В 1939 г. на историческом факультете Московского университета была создана кафедра этнографии, а в 1942 г. официальный интерес к национальному вопросу вдохнул новую жизнь в умирающий Институт этнографии. К концу войны в аспирантуре Московского отделения института обучалось сорок два человека, многие из которых были этнографами, прошедшими профессиональную подготовку еще до культурной революции и вернувшимися теперь из научного изгнания. Директором института и ключевой фигурой в истории возрождения советской этнографии был С.П. Толстов, получивший известность во время академических войн 1928—1934 годов как близкий сотрудник Маторина и непримиримый враг немарксистских (немарристских) ученых. Хотя имя Маторина было под запретом (оно никогда не упоминалось даже в контексте критики грехов прошлого), Марр оставался единственным безопасным авторитетом (а Толстов оставался последователем Марра), так что новая советская этнография представляла собой слегка отредактированную версию образца 1935 г. Предметом ее было первобытно-общинное общество, а методы были сформулированы Морганом и усовершенствованы Энгельсом, а затем Марром. Соответственно коренные народы Севера представляли для этнографии интерес как пережитки доисторического периода, как обитатели этнографического — т.е. неисторического — времени и как «племена низшей ступени варварства» (т.е., в терминологии Моргана, на одну ступень выше «дикости»).

Кроме того, они были победителями в Великой Отечественной войне или, по крайней мере, верными и сознательными союзниками истинных победителей. Ежедневно и ежечасно, в каждом школьном классе и на каждом собрании советские люди, в том числе и этнографы, слышали, что войну выиграли русские и их друзья; что русские выиграли войну, потому что они великий народ; что они были великим народом с тех пор, как на свете звучит русская речь; что мир состоит из друзей и врагов, также определяемых по национальному признаку; что отрицать что-либо из вышесказанного означает быть космополитом и что быть космополитом означает низкопоклонствовать перед иностранцами во главе с англо-американскими империалистами. Иными словами, этнографы, многие из которых были полевыми исследователями, собравшими массу неопубликованных материалов, получили то же задание, что и историки; разница состояла в том, что для этнографов это означало полный разрыв с ортодоксией, которую официально никто не подвергал сомнению. Более того, если историки Севера были исключительно историками русского народа, то большинство этнографов специализировались на изучении других народов. То, что у русских как нации было не только прошлое, но и настоящее, не обязательно означало, что другие народы, особенно варвары, достойны такого же отношения.