Читать книгу - "Солнце, вот он я - Чарльз Буковски"

Буковски и Фрайермут на последнем интервью.

Фото Майкла Монфора

Однако у Чарльза Буковски нашлось бы немало причин не пропустить девяностые. Он заработал себе репутацию в неряшливых семидесятых, а в уютненькие восьмидесятые вписывался, как нищеброд в бистро. Безжалостная суета биржевиков и бегунов трусцой, наглость и тренированность, пустые круги карьеры и потребления, вся эта мышиная возня — не таково было его представление о стремлении к счастью. «Во времена, когда у каждого имеется стиль жизни, — заметил один журналист, встретившись с Буковски в 1985 году, — есть один человек, который просто живет». Поперек цайтгайста^[153]».

«Этот писатель упорно стремился идти не в ногу со временем, — сказал о своем лучшем авторе издатель Джон Мартин. — В нем надо понимать самое важное — он не желал следовать никаким течениям или вступать в группы. Чарльз Буковски стоял отдельно».

Сегодня тем не менее модные течения осваивают его жизнь и предвидение.

«Чарльз Буковски был политически некорректен еще до того, как это ввел в ротацию какой-то хило талантливый радиоведущий, — пишет Сюзанн Ламмис^[154]. — Он был гранджевым еще до того, как одна группа из Сиэтла сделала это модой. Он предварял нынешнее восхищение перед зрелыми женщинами; он утверждал, что желаннее всего женщины в том возрасте, когда они только начинают распадаться, а для кое-кого из нас это хорошая новость».

В начале девяностых самым писком стало затягивать пояса, и это, конечно, работало на Буковски. Словосочетание «радикальная дешевизна» описывало потребность момента применительно к частным и общественным бюджетам. Ища, чем заново наполнить образ жизни, которую до смерти загнала тяга к роскоши, ведущие стилисты погрузились в глубокую «nostalgie de la boue»^[155], ностальгическую тягу к канаве, — по крайней мере, так утверждала «Нью-Йорк таймс». Сегодняшнее понятие о «хиповом», сообщала газета, означает «в духе Чарльза Буковски».

— А, ну что же, мне нравится, — сказал Буковски.

— Так как вы относитесь к девяностым?

— Ну, знаете… — Старик колебался. — Я подхожу к концу… э-э-э… существования. В письме уже звучит немножко другой тон. Не нарочно, это он сам собой… — На миг его взор устремился прямо к красному солнцу, что садилось за соседний дом. — Какого черта… Мы же не можем писать одно и то же снова и снова. Есть перемены. Я надеюсь, что они есть.

— Вы сказали, что близитесь к концу существования…

— Ну… мы все к нему близимся, правда?

— Вообще-то, не новость, если вы об этом…

— Я и не говорю, что новость, — хрипло ответил он и потянулся к стакану воды. — Это общее утверждение.

«Некоторые проводят жизнь поближе к природе, а иными словами — к смерти». Пока Чарльз Буковски пил, я записал эту фразу. И вторую: «Однако живущих таким образом ничто не готовит к их собственной кончине».

В письме, напечатанном в 1978-м под Новый год, Чарльз Буковски предсказывал: «Мне надо еще пятнадцать лет хорошей упорной писанины — ну-ка прикинем: пятьдесят восемь плюс пятнадцать равно… а, лучше об этом не думать…»

Назавтра было 16 августа 1993 года, и Чарльзу Буковски исполнялось семьдесят три.

— Вы как-то раз написали, — сказал я, — что планируете жить и работать еще пятнадцать лет…

— О… Ну… э-э-э… — улыбнулся он. — Планы и действительность — две разные вещи. Видите ли, я болен, у меня эта лейкемия…

— Вы это планировали в конце семидесятых… — сказал я.

Буковски замялся. А потом ухмыльнулся:

— А, ну что. Значит, я, наверное, укладываюсь в расписание… Посмотрим.

Он вытер пот со лба и лениво поправил соломенную шляпу.

— Это все?

— Мы еще не поговорили о Хемингуэе…

— Ох, черт, — сказал Чарльз Буковски и медленно поднялся с садового кресла. — Я думаю, это мы оставим как-нибудь на потом. Давайте-ка лучше сходим и цапнем что-нибудь поесть.