Читать книгу - "Лидия Русланова. Душа-певица - Сергей Михеенков"

«В мае 1946 года я очутился на Тайшетской пересылке.

Я играл на разводах, около вахты, в столовой, играл на концертах в самодеятельности. Даже главный вор-пахан приказал малолеткам не эксплуатировать меня вечерами, а чтобы „этому молодому ‘фраеру’ дали заниматься музыкой, потому что он талант“.

После строгого экзамена в 1948 году меня приняли в центральную культбригаду. Пошли концерты, спектакли, и я в гуще музыки.

И вот первый концерт с участием знаменитой певицы.

Лидия Андреевна вышла на сцену, трижды поклонилась низко и долго стояла молча, потом сказала: „Дорогие мои, злая наша доля, но я рада, что в этой беде могу вам спеть и облегчить вашу участь. Не аплодируйте мне много, потому что я буду петь столько, сколько у меня будет сил, а у вас терпения меня слушать“.

Рады зрители, сияет Лидия Андреевна, и мы, аккомпаниаторы, упоенные ее искусством, рады, что тоже чем-то помогаем ей.

Помню и последний концерт Руслановой. Начальник КВЧ^[87] Балышев утвердил программу. Начало — кантата о Сталине, исполнял хор, дальше выступали солисты с отрывками из оперетт, балетными номерами. Подошёл черёд Лидии Андреевны. После объявления по рядам золотопогонников пошли волны аплодисментов.

Русланова спела две песни и ушла. И мы за ней. Потом несколько раз выходила на поклоны, затем спела третью песню. Сколько аудитория ни просила спеть ещё, она не стала, а нам за сценой сказала: „Хватит, больше петь не буду, нужно было слушать меня в Москве“».

«Волны аплодисментов» в рядах «золотопогонников», должно быть, и обеспокоили начальство ГУЛАГа, которое конечно же постоянно интересовалось: как там чувствует себя эти «рэчистая»… И оно, узнав, что она и там поёт, сочло более благоразумным вернуть Русланову из лагпункта обратно в тюрьму. Там не запоёт. И вскоре её закрыли во Владимире. Совсем недалеко от Москвы.

Баяниста Сушко за его юный возраст Русланова звала «пионерчиком». Подкармливала его. После лагерей, уже в 1956 году, гастролируя в Минске, она разыскала его. Когда увидела его в дверях своего гостиничного номера в Минске, радостно воскликнула: «Ой, Пионерчик мой отыскался!» Представила своим аккомпаниаторам, познакомила их. Потом помогла поступить в училище Гнесиных. Сушко стал прекрасным музыкантом, добился признания — получил звание лауреата премии Ленинского комсомола.

Сушко накрепко врезалось в память, как она ушла со сцены, не желая петь больше трёх песен. Ему, видимо, было страшно уходить вслед за ней. Но магия обожания, которое он испытывал к великой певице, оказалась выше страха. А ушла она, видимо, потому, что ей не особенно по душе пришёлся восторг «золотопогонников». И как она здорово, пусть и заочно, им ответила: «…нужно было слушать меня в Москве».

Лишённая воли и отправленная из Москвы этапом в мрачные недра ГУЛАГа, оторванная от столичной артистической среды, она возвращалась к народу. Вот почему заточение её не сломило. И крыльев не лишило. Именно это и дало ей силы выдохнуть: «Дорогие мои, злая наша доля…», и это — после кантаты о Сталине. Кантату заключённые исполняли в начале каждого концерта. Это было своеобразным Отче наш.

Тревога о семье, которую она недавно обрела и которой так дорожила, не отпускала её ни на минуту. Муж и дочь — вот чья судьба камнем лежала у неё на сердце. Встретятся ли они снова? Воссоединятся ли под одним кровом?

Для обитателей Озерлага и жителей посёлка прибытие с этапом заключённой Руслановой было нечаянным подарком судьбы: теперь их однообразное серое существование хоть как-то скрашивали концерты, в которых звучали замечательные голоса, в том числе волшебное низкое контральто Лидии Руслановой.

А для неё… Чем эти концерты были для неё? Ей самой необходимо было убедиться в том, что она по-прежнему любима слушателями, несмотря на то, что исчезли из магазинов её пластинки, не звучат по Всесоюзному радио её песни. Она вдруг поняла, что существуют две страны, две заклятые правды, как когда-то у двух революций, а потом у двух противоборствующих сил — белой и Красной армий. Одна правда осталась там, на воле, в городах, в Москве. А другая сгрудилась здесь. В душных бараках, в унизительных и голодных очередях за миской постной каши… Из одной страны её изгнали вместе с мужем. Долгие годы она жила в той стране, пела для неё. Там остались друзья и недруги, поклонники и завистники. А народ-то, вот он, перед ней, здесь. В другой. Как же не петь и для этой страны? Вот они, её зрители. В первых рядах сидят «золотопогонные», и жёны к ним плечами жмутся, всё у них как у людей. А за ними — осуждённые на несвободу, ссутулившиеся, в серых робах, с номерами на спинах. Только песня могла хоть на время избавить их от тоски и безысходности: