Читать книгу - "Прекрасная посланница - Нина Соротокина"

Оно и понятно. В Петербурге Еврафа отыскал его прежний начальник и приспособил к новому, очень приятному делу. Теперь Евграф художник. Целыми днями он сидит в мастерской и малюет гербы для полевых, гарнизонных и ландмилицейских войск. Вот, скажем, герб для Новгородского пехотного драгунского полка: золотой щит, белое поле, желтый престол с красной подушкой, над ним три желтых подсвечника с горящими свечами, а совсем внизу скипетр и крест. По сторонам от престола расположены два черных медведя.

А вот другой герб, для московских пехотинцев, драгун и гарнизонных: на золотом щите на красном поле св. Георгий Победоносец, пронзающий змея. Сейчас Евграф занят рисованием герба для гарнизонных войск из города Козлова. Совсем несложный герб: золотой щит, на красном фоне белый козел скачет по зеленой траве. Кажется, чего уж проще, а вот не получается козел, да и только. Вид у животного излишне легкомысленный, чуть подправишь ему морду — на человека похож. Евграф уже испортил одно полотнище. Не иначе как князь Козловский, сам того не ведая, озорует с кистью. Теперь Евграф мазки кладет осторожно и мысленно просит прощения у барина, что перестал ему служить.

А что творится в сурмиловском дому? Неуютно там стало хозяину, тяжко и сумрачно. Карпу Ильичу и в голову не приходило видеть в лице Ксаверия возможного жениха. Он был Лизиной игрушкой, не более, а как петрушку в разноцветном трико можно считать серьезной партией? Когда, наконец, Сурмилов сообразил, что к чему, и испугался, и довел Павлу до обморока, а Лизоньку до истерических слез, было уже поздно.

Жизнь под одной кровлей с поляком стала казаться Карпу Ильичу не просто трудной, но и невозможной. Он бросился хлопотать о полном освобождении Ксаверия из плена, но не тут-то было. Умные люди говорили: «Не стоило вызволять его из плена и забирать к себе домой. В Нарве дело с освобождением быстрей бы пошло, в столице тяжело. Ведь прямого указания, как поступать с беглыми мастеровыми еще нет, и неизвестно, когда будет. Понятно, что ваш князь Гондлевский не француз, а поляк. Ну и что из того? В Польше по-прежнему неспокойно. Пишите письмо на высочайшее имя. А лучше бы, если бы ваш поляк сам догадался дать деру. Поверьте, никто его искать не будет».

Но Ксаверий не собирался «давать деру». Во-первых, он хотел, чтобы все было по правилам, во-вторых, куда же ему от любимой бежать?

Сурмилов уговаривал дочь:

— Оставь поляка в покое. Не сбивай его с панталыку. У тебя другая судьба. Ну что ты хмуришься? Я для твоего счастья на все готов. Помнишь, у тебя на примете был князь, наш, русский. Козловский его фамилия. Давай позовем его в дом, возобновим знакомство. Я знаю, он с самим Люберовым в родственниках состоит. А я за тобой такие деньги дам, что он не посмеет отказаться.

— Не хочу Козловского, — топнула ногой Лизонька. — Он холодный, злой и неприятный человек.

На следующий день Сурмилов решил повторить попытку, опять стал предлагать Козловского. На этот раз Лизонька только плакала и трясла головой, выражая категорический отказ.

Тогда Сурмилов вызвал к себе Ксаверия и строгим голосом сказал:

— Прости, князь, но ты должен приступить к своим прямым обязанностям. Я тебя в дом взял, как мастерового для работы. Вот этим делом ты и будешь заниматься. Жить назначаю в сторожке при оранжерее. Прости, но это делается для твоей же пользы. Я получил извещение, что по домам будет наведываться государева комиссия для выяснения, чем именно занимаются изъятые из лагеря пленные поляки.

Произнося свою речь, Сурмилов барабанил толстыми пальцами по лакированной столешнице, осанисто вскидывал голову, но воровато отводил глаза. Иногда самым нахальным, грубым и бесцеремонным людям бывает трудно произносить заведомую ложь. А ему было попросту стыдно. Когда князь Гондлевский дал приют его кровиночке, он не посмотрел на то, что Лизонька русская. А ведь тогда Россию в Польше ненавидели, наверное, и сейчас не больно-то любят.

Мы-то поляков любим, нам с ними делить нечего, а вот приходится, как простого садовника, отправлять высокородного шляхтича в оранжерею. Но с другой стороны — что ему делать-то? Может, для Польши князь Гондлевский завидный жених, а для России он ноль, поскольку католик. Никто разрешения на эту свадьбу не даст. И своевольничать нельзя, а то, не приведи господь, упекут Лизоньку в монастырь.

Ксаверий внимательно выслушал Сурмилова, ни один мускул в лице его не дрогнул.

— Я все понял, господин Сурмилов. Извольте показать, где я буду жить.

Расторопный слуга отвел шляхтича в сторожку, а вечером дочь закатила Карпу Ильичу совершенно фантастическую сцену со слезами, истерикой и, наконец, обмороком. Так и повалилась бедная на ковер, а когда после нюхательной соли пришла в сознание, то прошептала, словно в беспамятстве:

— Поздно уже, батюшка.

— Вот именно, что поздно. Уж двенадцать пробило. В постельку пора.

— Я не о том толкую. Поздно меня уговаривать. Ксаверий — отец моего будущего ребенка. Если не благословишь наш брак, я пешком за ним уйду. Мне без Ксаверия не жить.

Оставим их одних после этой трагической, душераздирающей сцены, пусть сами разбираются, а мы пройдемся по Петербургу и посмотрим, что делают другие наши герои.

Шамбер в этот момент обретается в совершенно новом для нас месте, а именно на загородной даче генерала Рейхеля, и непринужденно беседует с садовником. Садовник, разумеется, немец, русских на эту должность в хорошие дома не берут, потому что они ничего не понимают в мальвах, нарциссах и шпалерных розах. На этот раз Шамбер отказался от бороды и усов и облачился в западное платье.

— А скажи, любезный друг, может ли сыскаться в этом доме для меня достойная работа?

— Это вам лучше у хозяев узнать, — ответил садовник, с удовольствием отрываясь от работы.

— Вначале лучше потолковать с соотечественником.

— Так хозяин тоже немец.

— Это хорошо.

— А выговор у вас вроде не чистый.

— Я француз. А скажи, друг, дети есть у хозяина?

— Две дочери.

— Значит, гувернер им не нужен.

— И гувернантка не нужна. Они уж на выданье!

— Остается только порадоваться за милых дев. — Шамбер улыбнулся. Хотя добродушная улыбка давалась ему явно с трудом.

— Да радоваться пока вроде нечему. Был жених, ходил в дом, а потом и перестал. Отказали ему. Вот так-то?

— А почему ж отказали?

— Что-то заболтался я, — вдруг озабоченно сказал садовник и принялся усердно обрезать сухие ветки у куста смородины.

— Почему свадьба расстроилась? — упорствовал Шамбер. — Жених плох?

— Уходите, сударь. Не моего ума это дело. Грех это, совать нос в господские дела. — Секатор угрожающе щелкал в его руке.

Больше мнимый камердинер ничего не добился. Это был риск — явиться вот так в дом незнакомого генерала, но Шамберу необходимо было проверить сообщения мадам де ля Мот. Он нисколько не сомневался в добросовестности Николь, но она могла что-то напутать или стать жертвой откровенного вранья.