Читать книгу - "Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт"

приметы смертности. В момент Вочеловечивания, продолжал он, Вечный и Неизменный Бог опустошил себя – по-гречески это называется кеносис, – умалил свою бесконечность, которая вне времени, и влил ее в бренную плоть. Когда Бог вочеловечился, вневременное вошло в историю. Бесконечное стало конечным. Окружность вытянулась прямой стрелой. То, что не имело начала и конца, зачалось и стало младенцем, с полной крови пуповиной, с губами, вслепую ищущими молока, и молоку и крови было назначено сопровождать начало и конец всякого человека, страдающего и в конце концов умирающего. Некоторые считают, что идея «смерти Бога» в том, что все смертные должны научиться жить в этом мире, не предвкушая Рая и не боясь Ада, преодолевая ад земной, который в разной мере ведом каждому. Но я говорю вам, провозглашал каноник Холли, что, когда Бог умер как Бог и стал Человеком, Он вошел в Историю, и радость от таинства Его рождения воспроизводится ежедневно в историческом времени, как и, конечно же, печаль от таинства Его смерти, ставшей бесконечно конечной.

Он блаженно улыбнулся. Фредерика мысленно ощетинилась. Рассуждения почти последовательные, но то-то и оно, что почти: было тут что-то от игры со словами. Однако каноник, кажется, видит в них смысл. Какой? Она нахмурилась.

Рождественский концерт продолжился. Свечи, догорая в стеклянных цилиндрах, мерцали все неистовее. Вот и Мэри встает, чтобы спеть «Средь зимы студеной»: остальные погасили свечи, и теперь свет идет только от вертепа, стоящего на пересечении центрального и поперечного проходов. Поет высоко и чисто. Фредерика, музыкальностью не отличавшаяся, звук слышала, но смысл улавливала только в словах – впрочем, заметила, что исполнение придает словам легкость, воздушность.

Средь зимы студеной

Вьюга застенала.

Воды стали камнем.

Твердь железом стала.

Все бело, белым-бело,

Куда ни бросишь взгляд.

Средь зимы студеной

Много лет назад.

Прекрасные стихи. Прямое – без оговорок и вывертов – изображение всех осязаемых элементов: снега, воды, льда, камня, а к ним в придачу еще и определение – «студеная». Вьюга застенала, как человек, а вот и женщина с сыном. Стенает земная твердь. А дальше – бесконечность.

Божьего величья

Миру не снести.

Бог придет во славе —

Миру отцвести…

Какая красота, какая словесная рачительность, думала Фредерика, строки летят одна за одной. Миру Его не снести, мир отцветет.

Что младенцу нужно?

Теплый уголок,

Млеко материнское,

Сена под бочок…[64]

Голос Мэри становился все ласковее, воспевая ангелов, девичий поцелуй, пастуха и агнца, проникал в самое сердце. Отец видел, как трепещет ее голос в горле, в движении губ, в блеске зубов, как качает она своей прекрасной головкой в такт ритму, как колышутся густые рыже-золотистые волосы в свете единственной горящей свечи. Рядом с ним Билл Поттер невесело кашлял, подавляя подступающую в пересохшей гортани мокроту. Стефани Поттер среди живых больше нет, но жизнь, дарованная этим старым брюзгой, горит в этой девочке, смешалась с его собственной, пришедшей от его сварливой матушки и отца, которого Дэниел не знал; и вот она, вспыхнувшая среди тьмы, поет о молоке, руне, снеге.

Почему он назвал ее Мэри? Имя бесхитростное, но с историей. Со смущением он вспомнил слова Адельберта Холли о том, что Бог низверг себя с небес. Билл снова откашлялся, и Дэниел подумал, что из этого каменного здания Бог тоже тихо вышел. Только поэтому старик и чувствует, что может переступить его порог: живая сила, которая некогда удерживала камни вместе – «сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая», – сверкнула и погасла.

Мэри пропела: «Свое сердце отда-а-ай». И, наклонившись, задула свечу, так что лицо ее окутали завитки пахнущего воском дыма.

Дэниел услышал биение собственного сердца. Тук, тук, тук – раздавалось в ушах. Кровь перекачивается. Вот она есть, а завтра все закончится.

Билл снова откашлялся.

– Прямо ангел, – сказал он.

– А? – басовито переспросил Дэниел.

– Поет как ангел Мэри наша.

– Верно. Так и есть.

– Это не от Поттеров. Нам медведь на ухо наступил.

Потом все собрались вокруг вертепа поесть рождественских пирожков с мясом. Вертеп был в двух цветах – белое с золотом. Фигурки итальянские, крупные, из глянцевого белого фарфора – в стиле работ делла Роббиа[65]. Ясли из настоящей соломы и дерева. Фигурки белые, гладкие. Богоматерь в белом платке, степенный вол, лохматый осел – все белоснежные, как и пухленький младенец в яслях из палочек. Как положено, чуть в стороне, как бы случайный гость: озадаченный, со сложенными глянцевыми руками и белоснежной бородой. У колыбели прилег белый ягненок, а на соломенной кровле белые голуби. Другой цвет – золото. Над стропилами повисли вокруг огромной звезды из золотой мишуры золотые ангелы. Золотые яблоки из набивного шелка, золотые остролист и плющ – сложенные в кучу там, где следовало бы, будь это сцена, находиться софитам. Вокруг яблок и листьев – свечи в стеклянных подсвечниках.

– Симпатично, – сказала Саския.

Переодевшись, прибежала запыхавшаяся Мэри. Гидеон и Клеменси не преминули похвалить и поздравить ее. Уилл вместе с дедом стоял в стороне, в тени. Гидеон, прихлебывая горячий пунш, заговорил о том, что в Дан-Вейл-Холле зарождается новая общность людей, что дух поднимается как на дрожжах, энергия – как куры и индюки – рвется на волю.

– О, как они потягиваются и суетятся. Пытаются распушить перья. Ты долго этого ждал, мечтал сделать вот так, а оказывается на самом деле…

– Немного пуха на шее у бедняжек отрастает, – заметила Руфь.

Гидеон погладил длинную змеящуюся золотую косу, которую она – далеко не девочка – отпустила.

– И у всех есть ощущение, что получится нечто вроде древнего монастыря, духовной обители, где подвизаются созерцатели истины, иные же приходят отдохнуть, восстановить силы, сбежать от мирской суеты, а третьи, оказавшиеся на перепутье, могут взглянуть на то, как все может быть… Мы планируем проводить дни открытых дверей для детей, рассказывать истории – этим займется Руфь, – устраивать дни молитвы, дни пения, танцев…

Жаклин Уинуор спросила, как поживают собственные дети Гидеона и Клеменси. Фредерика, отчасти все еще под впечатлением от строгой точности слов Россетти и голоса Мэри, отчасти жаждущая вернуться домой, взглянула на Жаклин рассеянно. При случайной встрече и не узнала бы. Некогда крепкая, как каштановый орех, девица ссохлась, съежилась, губы почти запали. Что ж, ей к лицу. Личина сброшена, вылез наружу интеллект.

Гидеон