Читать книгу - "Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг"

«Хемингуэю нравится писать для тех из нас, кто никогда не сталкивается с опасностью лицом к лицу». Перкинс относился к Хемингуэю, как дядюшка – к избалованному, но обожаемому племяннику. И в то же время в его отношении чувствовались и другие родственные нотки. Для Перкинса Хемингуэй был «младшим братом»-сорвиголовой, который опекает сорванца и дает советы, когда тот попадает в неприятности. В Хемингуэе ощущалось бравое отчаяние, которое напоминало Перкинсу о собственном счастливом детстве, а также подчеркнутая мужественность, которую Перкинс-джентльмен не всегда мог себе позволить и которой завидовал. И снова, как и в случае с Фицджеральдом, Перкинс впитывал стиль Хемингуэя, такой отличный от его собственного. Он облачался в мужественность Хемингуэя, но жить в ней не мог.

Неторопливо проверяя финальную версию рукописи, Хемингуэй снял солнечный номер в гостинице Ambos Mundos в Гаване. Снова он настаивал на том, чтобы Перкинс приехал к нему погостить; заодно он мог бы отвезти утвержденный экземпляр рукописи и фотографии с подписями, после того как они на пару обсудили бы все проблемы книги. Макс отвечал, что он бы с удовольствием приехал, но понимал, что до июля это будет невозможно.

«Сейчас я связан так, как никогда, но в то же время сейчас же наметилась и более явная перспектива окончательного освобождения», – написал он Хемингуэю.

За день до этого Эрнест выписался из Ambos Mundos и насквозь взмок на ловле марлинов, а затем попал под внезапный холодный дождь. Когда он отправился на корабле на Кубу, у него уже развивалась пневмония, о которой он сам еще не подозревал. Он пересекал Флоридский пролив с температурой тридцать восемь и восемь. Дома он забрался в постель, чтобы снова приступить к правке, но рукопись взбудоражила его. Вообще, стандартная процедура предусматривала помечать каждую утвержденную страницу фамилией автора и первым словом названия книги. Пометки выглядели так: 4 Gal 80… 3404 Hemingway’s Death 111/2-14 Scotch.^[160] Хемингуэй спросил у Перкинса, неужели ему кажется смешным поместить наверху каждой страницы слова «смерть Хемингуэя»? Автор не видел в этом ничего забавного. Снова и снова натыкаясь взглядом на «Hemingway’s Death», он укреплялся в мысли, что Макс должен был знать о том, насколько Хемингуэй суеверен и что все это – «чертовски грязное дело».

Забавно, но Перкинс не видел этого обозначения на утвержденных гранках.

«Если бы видел, я бы знал, что с этим делать, – заверял он Хемингуэя. – И можете даже не говорить мне о приметах. Я вижу больше, чем любой другой на земле, и однажды, когда дела были неважными и я был один в машине, а улицу передо мной перебежала черная кошка, я сразу же завернул за угол. А когда в машине присутствует кто-то из членов моей семьи и происходит нечто подобное, я прошу их не валять дурака».

Несколько месяцев Перкинс пребывал в уверенности, что его кто-то проклял. Некоторые авторы и коллеги говорили, что весь последний год на работе он выглядел как лунатик, предполагая, что причиной тому болезнь дочери. Перкинс был слишком подавлен, даже чтобы писать Элизабет Леммон. В том же июне он объяснил, что бывали времена, когда он начинал писать ей письма, но так и не заканчивал:

«То, как обстояли мои дела в этом году, я могу описать только очень мрачно, но мне стыдно делать это: я не могу справиться с потоком неудач, не будучи мрачным и даже трусливым. Поэтому я всегда сдавался еще до того, как закончить письмо».

Проблема Макса заключалась в том, что болезнь Берты погрузила его в такую депрессию, что он целый год не мог ни о чем говорить с радостью.

«В другое время тоже происходили неприятности, и довольно много, но я всегда мог обратиться к чему-то, что мне удавалось, – писал он Элизабет. – Но в последнее время, куда бы я ни взглянул, все грозит разрухой». Макс верил, что если бы его дочь выздоровела, то это компенсировало бы все прочие неприятности. После более года немощи у нее наконец наблюдалось некоторое улучшение.

«Ее болезнь наполнила меня ледяным ужасом, – признавался он Элизабет. – А затем пугающим стало и состояние Луизы – не самым лучшим в любом случае. А если учесть бизнес и т. д. и т. п. во всей красе, можно сказать, что это был невероятно плохой год».

Тем летом Артур Г. Скрайбнер умер от сердечного приступа – через два года после того, как занял пост президента компании. Его кресло унаследовал его племянник Чарльз, а Максвелл Перкинс был назначен на пост главного редактора и вице-президента фирмы. Теперь управленческие обязанности главенствовали над его обычными редакторскими заботами – что Хемингуэй сделает что-то опасное, что Фицджеральд не допишет книгу, что Томас Вулф потратит слишком много энергии и эмоций и что туберкулез и бессонница Ринга Ларднера, вызванные беспокойством о собственной бедности, могут только ухудшиться.

«Что это? – спрашивал Макс Элизабет Леммон. – Что такое жизнь, как не бесконечная череда ударов?»

В другом письме он отмечал:

«Знаете, когда выходец из Новой Англии начинает подсчитывать свои блага, это не заканчивается добром. Для нас они являются ясным подтверждением того, что близятся трудные времена и вскоре справедливость потребует уравнять счеты. Через несколько дней после того, как умер мой отец, моя мать сказала: “Я знала, что что-то должно случиться”. И когда я спросил почему, она ответила: “Все было слишком хорошо”. Хоть мне тогда было всего семнадцать, я прекрасно ее понял».

Макс хотел верить, что мир станет лучшим местом для его девочек, если ему удастся избежать катастрофы.

«Но что можно сделать для них в такое время? – размышлял он. – Они будут жить среди всего того, что не сделали для них “бывшие люди”^[161]».

Луиза навестила Элизабет в Вельбурне, чтобы передохнуть несколько дней, и спросила, не «присмотрит ли она за Максом», когда он приедет чуть позже летом для своих, ставших уже регулярными встреч с отиатром в клинике Джона Хопкинса. Он никого не знал в Балтиморе и часто в одиночестве бродил по парку Друид-хилл.

Макс Перкинс страдал от отосклероза, в частности от роста костной ткани вокруг основания стремени среднего уха. В его левом ухе часто раздавались звуки, похожие на птичий щебет. В наше время эта крошечная кость могла быть заменена синтетической, но тогда Макс вынужден был каждые три месяца расширять евстахиеву трубу с помощью лекарств, чтобы вибрации в его ухе были более отчетливыми.

В июле 1932 года Макс приехал на встречу с доктором Джеймсом Бродли. Погода оказалась для него слишком жаркой, чтобы предложить Элизабет встретиться с ним после этой встречи, но она просто приехала к отелю «Бельведер» в субботу. Тем вечером она отвезла его в Геттисберг.