Читать книгу - "Елена Блаватская. Интервью из Шамбалы - Анна Бурдина"

Олкотт тоже был рад. Он подыскал две удобных квартиры на углу Восьмой авеню и Сорок седьмой улицы для себя и для Елены. Квартира Елены располагалась на втором этаже, а этажом выше поселился Олкотт вместе с семьей своей сестры, Белл Митчелл.

Белл быстро привязалась к Елене и при необходимости оказывала ей всяческую помощь, став ее лучшей подругой и доверенным лицом. А Олкотт в то время был ее «всем». О своем прошлом полковник умалчивал, хотя на самом видном месте с благоговением хранил, как ценную реликвию, фотографию своего сына, который рос где-то без него. Но это была его тайна, в которую он никого не допускал. Он жил с семьей своей сестры и, казалось, был счастлив, так как это его вполне устраивало.

Как только госпожа Блаватская переехала в квартиру на 47-й стрит, ее дом превратился в «самый притягательный салон столицы». Кто-то из нью-йоркских репортеров окрестил ее жилище «Ламасери», что в переводе значит «ламаистский монастырь». С легкой руки журналиста так его и стали называть.

По воспоминаниям Александра Уилдера, который впоследствии редактировал «Изиду»:

«Эта квартира – этакая неуютная разновидность жилища, которая все чаще встречается в наших многолюдных городах, заменяя собой до сего времени повсеместно распространенные семейные дома и жилищные товарищества. Здание, в котором они жили, было переоборудовано для подобных целей, и они занимали апартаменты на верхнем этаже. Жилищное товарищество в данном случае состояло из нескольких индивидуумов, которые снимали жилье сами по себе, отдельно. Они обычно встречались во время еды, вместе с гостями, которые в тот момент наносили визит кому-либо из них…

Студия, в которой жила и работала госпожа Блаватская, была устроена необычным и весьма примитивным образом. Это была большая передняя комната, которая, выходя окнами на улицу, имела хорошее освещение. Посредине ее находилась "берлога", место, отгороженное с трех сторон временными перегородками, с письменным столом и полками для книг. Она была настолько же удобна, насколько уникальна. Чтобы достать книгу, бумагу или любой другой предмет, который мог понадобиться, нужно было лишь протянуть руку – все это находилось рядом… Здесь госпожа Блаватская царила безраздельно, отдавая распоряжения, высказывая суждения, поддерживая переписку, принимая посетителей и работая над рукописью своей книги».

«С этого момента работа над "Изидой" продолжалась без перерыва до ее завершения в 1877 году, – вспоминал Олкотт. – С утра до ночи Е.П.Б. по-прежнему работала за своим рабочим столом. <…> Она работала без определенного плана, но идеи переполняли ее, как неиссякаемый источник, бьющий через край… Они приходили хаотично, бесконечным потоком, каждый параграф полностью завершался независимо от предыдущего или последующего. Даже сейчас, после многочисленных переделок, исследование удивительной книги укажет на это обстоятельство. Отсутствие предварительного плана, несмотря на все ее знания, разве не доказывает, что данная работа не результат ее собственного замысла, что она была только каналом, через который вливалась свежая жизненная эссенция в застойное болото современной спиритуалистической мысли?..

Ее рукопись нужно было видеть: листы были разрезаны, склеены, перекроены, иногда одна страница состояла из шести, семи или десяти полосок, взятых из других страниц и склеенных вместе, соединенных отдельными словами или предложениями, вписанными между строк. Она часто шутливо хвалилась перед друзьями своей сноровкой в работе. Ее книжка для заметок иногда использовалась в этом процессе, именно на ней она склеивала страницы своей рукописи…

Я просматривал каждую страницу ее рукописи по нескольку раз, и каждую страницу корректуры, записал для нее многие параграфы, часто просто передавая те идеи, которые ей не удавалось тогда сформулировать по-английски; помогал найти нужные цитаты и выполнял другую вспомогательную работу. Эта книга вобрала в себя все ее достоинства и недостатки. Она создала своей книгой целую эпоху и, созидая ее, создала и меня – ее ученика и помощника, – так что я смог выполнять теософическую работу в течение последовавших двадцати лет…

Наблюдать за ее работой было для меня исключительным и незабываемым удовольствием. Обычно мы сидели за большим столом напротив друг друга, и она постоянно была у меня перед глазами. Ее перо прямо-таки летало по страницам; затем она могла неожиданно остановиться, смотреть отсутствующим взглядом в пространство, и затем, как бы увидев что-то невидимое, начинала это копировать на своем листе. Цитирование заканчивалось, ее глаза снова приобретали естественное выражение, и она продолжала писать до следующего перерыва.

Я хороню помню, как однажды видел и даже держал в руках астральные дубликаты книг, из которых она выписывала цитаты для рукописи, которые ей пришлось "материализовать" для меня, чтобы я мог сделать корректуру, так как я отказался оставить их непроверенными. Одна из них была французская книга по физиологии и психологии, другая книга, также французского автора, по какой-то области неврологии. Первая была в двух томах, вторая в мягкой обложке».

Работа была тяжелой и напряженной. Надежде Андреевне Елена сообщала, что трудится по восемнадцать часов в день и питается одной овсянкой, на что та ей разумно ответила: «Лучше вместо овсянки кушай ростбифы и окорока, а себя не губи».

Через некоторое время тетушке пришло очередное послание от племянницы:

«Я не писала тебе целый месяц, – и знаешь, почему? Однажды во вторник, чудесным апрельским утром, я встала с постели и, как обычно, села за письменный стол отвечать своим корреспондентам в Калифорнии. Вдруг, по-моему, и секунды не прошло, я увидела, что каким-то необъяснимым образом я у себя в спальне и лежу на кровати; и уже не утро, а вечер. Подле я увидела некоторых наших теософов и докторов; они смотрели на меня с изумлением, а Олкотт и его сестра м-с Митчелл – лучшая из моих здешних друзей – оба бледные, угрюмые, в морщинах, словно их только что в кастрюльке сварили. "Да что такое? Что случилось?" – спрашиваю. А они, вместо того чтобы ответить, набросились на меня с расспросами: что это со мной? Но откуда же мне знать – ничего особенного как будто. Я ничего не помнила, но только и впрямь было странно, что всего минуту назад был вторник и утро, а теперь вечер субботы, как они мне сказали; а мне эти четыре дня беспамятства показались мгновением. Вот тебе и раз! Представь только: они все думали, что я умерла, и уже собирались сжигать мое бренное тело».

Но тут Учитель телеграфировал Олкотту из Бомбея:

«Не бойтесь. Она не больна, а только отдыхает. Она сильно переутомилась. Ее тело требовало отдыха, и теперь она поправится».

Работы действительно было много. «Мы работали над книгой уже несколько месяцев, – вспоминал Олкотт, – и подготовили 870 страниц рукописи, когда однажды вечером она спросила меня, соглашусь ли я с тем, что мы вынуждены (по указанию нашего Парамагуру) начать все сначала! Я хорошо помню свое шоковое состояние от того, что все эти недели тяжелого труда, психологических грез и головокружительных археологических загадок потрачены впустую, как я посчитал в своем неведении. Но мое почтение, любовь и благодарность к этому Учителю и всем Учителям за предоставленное мне право участвовать в их работе были безграничны. Я согласился, и мы опять принялись за дело».