Читать книгу - "Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич"

Делать нечего, свой медовый месяц Платон Демьянович вынужден был посвятить наследию Кинди, то есть своему. Свадебное путешествие, обещанное Олимпиаде, пришлось отложить, как впоследствии выяснилось, навсегда, да Олимпиада и не слишком настаивала. Платон Демьянович занимался делами с неохотой, но и не совсем безуспешно: выгодных сделок не упускал, хотя и с явной досадой отвлекался от «Разномыслий в диалогах Платона». Жили молодые все в том же Натальином доме, сторонясь Киндиных покоев, где все еще слышались шаркающие шаги стареющей Акулины. А главное, в жизнь молодых с неожиданной быстротой вошло то, что Платон склонен был откладывать на будущее, более отдаленное, чем свадебное путешествие, и о чем, честно говоря, предпочитал пока не думать: беременность Олимпиады. Липочка забеременела сразу же, и беременность, несмотря на молодость и отменное до сих пор здоровье «молодой», оказалась тяжелой. Естественно, Платон привозил к Олимпиаде лучших московских врачей того времени, не исключая своего старого знакомого, многоопытного доктора Госсе, но при всей правильности врачебных советов и предписаний поводы для тревоги не исчезали. Врачи остерегались преждевременных родов, а роды, напротив, запоздали, и случилось так, что принимала их та самая земская фельдшерица из Лыканина по имени Софья, недавняя зазноба Платона, виновница материнских тревог, одолевавших Наталью. Полагаю, что Платон был несколько смущен ситуацией; Липочка, возможно, ничего не знала об отношениях своего мужа с фельдшерицей, хотя могла и знать: подобные слухи очень устойчивы на селе, но сама фельдшерица работала добросовестно и сделала, что могла; ребенок (это был мальчик) родился здоровым, хотя Олимпиада едва выжила, и больше детей у нее не было.

Так у Чудотворцева родился сын, которого назвали Павлом, и жизнь Олимпиады приобрела с этого момента свой истинный смысл. Платон не то чтобы сделался ей безразличен, но он существовал для нее лишь как отец ее сына, за что она была ему благодарна, но не более того. Все ее помыслы, все ее чувства, даже ее темперамент, не успевший пробудиться прежде, сосредоточился на сыне, вот почему Платон Демьянович, сперва называвший своего первенца Поль, стал называть его Полюсом. Едва оправившись после родов, Олимпиада сама предложила Платону Демьяновичу ехать за границу без нее, поскольку его ученые занятия требуют такой поездки, а она в ближайшем будущем не сможет его сопровождать. Платон Демьянович был обрадован таким предложением, но и больно задет. Страдало не только его самолюбие, но и чувственность. Он успел привязаться к своей юной жене, находя в ней то, чем в свое время прельстила его Акулина. Помню, как он тонко, горько и все еще страстно улыбался, когда наедине со мной заводил речь об Олимпиаде, и, помнится, почти всегда при этом у него вырывалось: «Афродита Пандемос», то есть Афродита простонародно чувственная, что в его устах отнюдь не говорило о пренебрежении. Могу предположить, что впоследствии он ни в одной женщине не нашел того, что нашел в Олимпиаде, быть может, потому что одна Олимпиада устояла перед его интеллектуальными чарами (в отличие даже от Акулины, между прочим) или, во всяком случае, наслаждалась его обаянием лишь до того, как появился Полюс. Не то чтобы Олимпиада пренебрегала им, ей было просто не до него. И он уехал в Европу с горечью, в которой не решался признаться самому себе и которую, боюсь, потом постоянно вымещал на Полюсе, что всегда отравляло отношения отца и сына.

Стоило Платону отбыть в Европу и Олимпиада нашла себя. Если Платон унаследовал деньги Кинди, то Олимпиада унаследовала его дело, вернее, его дарования, можно было бы сказать, во всем их блеске, если бы они не требовали как раз темноты, из которой, впрочем, Олимпиада окончательно вывела унаследованное дело, отнюдь при этом не прогадав. Фамилия Обручева ушла в купеческие предания после смерти Кинди, фамилия Чудотворцева к делу не привилась, слишком уж она с ним не вязалась. Вскоре не только прасолы, шибаи и мясники, но именитое купечество заговорило о Гордеевне. В этом прозвании сохранялся намек на что-то жуткое, темное, постыдное, но слышалось в нем и уважение, даже восхищение и зависть. Олимпиада Гордеевна принимала теперь свое отчество, оно же прозванье, как должное, сносила его, мирилась с ним ради сына Павлуши. Полюсом она его никогда не называла. Женская интуиция Гордеевны оказалась прибыльнее дикой Киндиной хватки. Из мясных отходов Олимпиада надумала делать колбасу, которую долго вспоминали старые москвичи. Не сама ли Олимпиада назвала эту колбасу «Гордеевна»? Так или иначе, колбаса «Гордеевна» царила в московских трактирах и чайных. «Хорошая была колбаса, – вздохнул однажды Платон Демьянович в период очередного советского дефицита. – Поел бы теперь такой». «Колбаса была похожа на нее», – добавил он. «Она сама была похожа на свою колбасу», – сказал Платон Демьянович в другой раз, и в его голосе я уловил нотку все той же обделенной чувственности, уже знакомой мне.

Видно, Платон Демьянович посовестился отправиться сразу в Грецию и в Италию, куда он собирался как-никак в свадебное путешествие. Как бы уступив Олимпиаде, он поехал сначала в Гейдельберг, но сразу же его очаровал соседний Фрайбург, где он свил одинокое академическое гнездо (не такое уж одинокое, как со временем выяснилось; Платон Демьянович всегда искал аскетического одиночества, но в поисках Софии Премудрости оно всегда нарушалось). И в Гейдельберге, и во Фрайбурге Платон Демьянович погружался в драгоценные фолианты, постигая идеи, школы и системы, на которых основывалось его исследование. Но своим глубочайшим философским переживанием Платон Демьянович называл фиалки, расцветающие весной в Шварцвальде у источника Катарины близ Фрайбурга. Их влажная прозрачная синева напомнила ему то (ту?), что он был обречен искать с младенчества. В одном из писем Олимпиаде Платон Демьянович отмечает, что в Шварцвальде не пахнут никакие цветы, даже черемуха. Платон Демьянович советует своей бывшей ученице перечитать в оригинале сказку Гауфа «Das kalte Herz» («Холодное сердце»), чтобы представить себе великолепные корабельные ели Шварцвальда, без которых не может быть построено утлое суденышко его философии. По-видимому, Олимпиада перечитала сказку Гауфа или хорошо ее помнила и без того, так как однажды у нее сгоряча вырвалось, что герой этой сказки – сам Платон Демьянович (она всегда называла его по имени-отчеству и говорила ему «вы», а он ей «ты») и у кого же холодное сердце, если не у него. Этот выпад, не только объяснимый, но, наверное, вполне заслуженный со стороны Олимпиады (кстати, она приписала Платону Демьяновичу «холодное сердце» в связи с Полюсом), я тем не менее не нахожу справедливым. Сердце Платона Демьяновича обладало странным свойством леденеть и раскаляться до белого каления, но и то и другое было не от мира сего, и то и другое отталкивало жгучим холодом или нестерпимым жаром. Чудотворцев мог быть холоден или горяч, но никогда не тепел, как сказано в Апокалипсисе, и я надеюсь, что Господь сохранит его и не извергнет из уст Своих (Откр., 3:16).

А Шварцвальду Платон Демьянович посвятил стихотворение на немецком языке:

Ich kann den Himmel nicht entbehren

Auf diesen Bergen, wo, gebeugt,

Wacholder mit den blauen Beeren

Von dunklen Ewigkeiten zeugt.

Und in dem städtischen Gewimmel,

Wo weder Bremse hilft noch Brief,