Читать книгу - "Ледяные небеса - Мирко Бонне"

— На моем велосипеде нет фары, — говорю я, не глядя на миссис Симмс. — Скоро совсем стемнеет.

— Почему этот капитан… как его звали? — спрашивает она с виноватой улыбкой, прежде чем взять чайник. — Выпей еще чашку, Мерс, ладно? Чай из листьев ежевики очищает почки.

В знак согласия я дотрагиваюсь до чашки.

— Спасибо. Но потом мне действительно надо ехать.

Широкое, как луна, отражение моего лица появляется на боку чайника. Когда миссис Симмс поднимает чайник, чтобы налить мне чаю, мой взгляд падает на ее загорелую руку. На среднем пальце она носит сразу два обручальных кольца, и ее кожа сморщена, она покрыта глубокими складками, совсем как исхудавшие ноги Тома Крина, о котором я только что рассказал.

— Сёрлле, — говорю я с чашкой у рта. — Капитан Сёрлле.

— Не выговоришь имена у этих норвежцев.

Я киваю, и миссис Симмс, которая была моей учительницей с первого по шестой класс по всем предметам, кроме спорта, подмигивает, показывая, что приняла это к сведению.

— Последнее печенье, Мерс, ты должен его съесть, я настаиваю на этом. Посмотри на себя: когда ты вернулся из этой ужасной дыры, где были только норвежцы и русские?

— Почти три месяца назад, мадам.

— И ты все равно пока кожа да кости. Ты тощ, как фонарный столб! Мистер Симмс этого не потерпел бы. Кроме того, он настоял бы, чтобы ты остался на ужин. И он бы сказал твоей матери, что пока ее сын худой как щепка, она должна давать ему двойные порции, и так восемь недель подряд. Ешь, мальчик, сделай мне одолжение. Вот это печенье. А потом еще кусочек, вот этот.

Из грушевого сада октябрьский бриз несет запах испортившихся в траве плодов. На покатом берегу Эббва крякают утки. Речушка протекает на расстоянии броска камнем от дома, а дальше уходит под мост из кирпича на старой дороге на Пиллгвенлли и исчезает там.

«Йельхо». Это слово не выходит у меня из головы уже несколько дней. Это название маленького чилийского и, как можно прочитать везде, совершенно непригодного для плавания во льдах буксира, на котором Шеклтону удалось пробиться к острову Элефант после четырехмесячных неудач и провалов. Я все время должен думать о названии «Йельхо», но не могу представить себе, как он выглядит, и от этого нервничаю. Я понимаю, что этого не может быть и у меня галлюцинации, но одновременное журчание и плеск реки и птичья трескотня в ветвях вяза звучат у меня в ушах как «Джеллко».

«Джеллко, джеллко!»

Пока миссис Симмс рассказывает истории обо мне и моих школьных товарищах, я думаю о сообщении, обнаруженном моим отцом в «Саут-Уэлс эхо», где говорилось, что предстоит возвращение Шеклтона в Лондон и… господи, как мучит меня мой наполненный до отказа мочевой пузырь, мне даже больно, когда я откусываю ореховое печенье.

Шум, издаваемый моими зубами, похож на трескотню сороки.

— А, вы спрашивали меня о капитане Сёрлле, мадам.

— Да, верно: почему зять Амундсена, этот капитан Сорли, заплакал? У тебя есть объяснение этому? Мне кажется, это не похоже на слезы радости.

— Нас считали мертвыми, — говорю я с некоторым напряжением и сразу жалею о сказанном: в прошлом ноябре, почти тогда, когда утонул «Эндьюранс», скончался старый мистер Симмс, и вдова нашего конторщика все еще носит траур.

Я спешу добавить:

— Дело не только в том, что он увидел нас живыми. Я думаю, капитан Сёрлле вдруг понял, что мы трое не имеем представления о том, как изменился мир с тех пор, как мы исчезли из него.

— Ты имеешь в виду эту ужасную войну.

— Мы понятия не имели, что война еще идет. «Когда закончилась война?» — спросил Шеклтон, увидев, что Сёрлле плачет, и капитан сказал: «Она не закончилась. Миллионы пали на полях сражений в Европе, и до сих пор там ежедневно погибают десятки тысяч». Китобои показали нам старые газеты и перевели то, что в них написано. Так мы узнали о том, что утонула «Лузитания», об отравляющих газах, огнеметах и битве у Галлиполи. Мы не могли в это поверить. Вечером в день нашего прихода в Стромнесс начался ураган, мы не могли выйти из барака и ели, сколько могли, мылись, нас брили, и мы снова должны были рассказывать о том, что пришлось пережить. Но, оказавшись одни, мы не могли говорить ни о чем, кроме войны. О том, что над полем боя веет горячий ветер, который несет горчичный газ. И снежная буря не прекращается. Это было, как будто…

— В этом году здесь тоже было много снега, — говорит миссис Симмс.

Я киваю:

— Да, мама мне рассказывала.

— Надгробие было совсем белым. Очень мирная картина.

— Это красивое надгробие, мадам.

— Да, красивое, не правда ли? Но я тебя перебила.

— Прошло два дня, и Том Крин смог наконец отправиться в путь, чтобы забрать троих оставшихся на южном берегу. Но о войне он им рассказал… ну, не всю правду. Исход войны, мол, предрешен, идут переговоры о мире. Он не стал их огорчать. Мадам, боюсь, сейчас я действительно должен…

— Эти трое наверняка были такими слабыми, так что он правильно сделал, — быстро говорит миссис Симмс и так же быстро протягивает через стол обе руки. — Они узнали все достаточно рано. Так же, как мы все узнали об этом достаточно рано! Бери, Мерс. Ты ешь мало, слишком мало. — С этими словами она протягивает мне серебряный поднос, на котором лежит неуменьшающаяся куча печенья. — Маленьким ты очень любил поесть, помнишь? Ты был настоящий маленький толстячок.

— Боюсь, я довольно сильно изменился, мадам. Помочь вам убрать со стола?

— Да, темнеет, — говорит она, повернувшись и глядя в грушевый сад, как будто темно только там. Она и не думает меня отпускать, моя старая учительница, миссис Оливия Симмс.

Вместо этого она говорит, не глядя на меня:

— Один из тех троих, которые не пошли с вами через эти горы… как бишь звали этих людей?

Я называю ей три имени.

— Я думаю, что это был Винсент. В газете написали, что он оторвал себе верхнюю губу чашкой замороженного молока?

Она смотрит на меня. Ее взгляд полон страха и печали. Ее отчаяние не имеет ничего общего с Джоном Винсентом.

— Да, мадам. К сожалению, это правда.

— И что стало с этим человеком?

С громким «Джеллко» птица взмывает в воздух и улетает.

— Этого я не знаю. Он попал в больницу в Вальпараисо. Там я видел Винсента в последний раз. Его вернут в Англию.

Она делает ничего не значащее движение рукой, разве что она хочет прогнать что-то — туман, плохой сон наяву или этот страх.

— Подожди. Я сейчас приду, — смущенно бормочет она, не собираясь вставать.

Я встаю. Низ живота разрывается от боли, я не могу думать ни о чем, кроме как о моменте облегчения, когда в темноте прислонюсь к отцовскому велосипеду и буду слушать, как вода журчит в траве.