Читать книгу - "Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева"

– В том виновно движение почвы и подземных потоков, Иван Селиванович!

– Не скажите, Иван Иннокентьевич! Иногда обнаруживаются и следы настоящей борьбы за жизнь.

– Господи, как страшно! – сказала горбатенькая Таня.

«Ее красивое лицо, как цветок, на кривом пеньке тела», – глянув на нее, подумал Краус.

– И насчет отца Александра вы не правы. Он по чистоте своей души удостоился видеть, как покинула тело душа, а вы, выходит, этого не удостоились.

– Спор, изначально обреченный попасть в тупик, – сказала Анна, – доктор – материалист, а понятие души принадлежит философии идеализма.

– Иван Селиванович прав, – тихо сказала Катя, – я стояла рядом с отцом Александром, и мне показалось то же, что и ему.

– В общем, скрестили шпаги два Ивана – верующий и неверующий, – сказал Оглушко. – Простите уж нас, дорогая Елизавета Федоровна, помянем Егора Алфеевича добрым словом еще раз.

– И пусть он сам нам оттуда подаст сейчас знак, что прав Иван верующий! – воскликнул Касаткин.

Простучали, отмечая спешащее время живых, деревянные настенные часы. Все тревожно замолчали.

– Сейчас голос Егора Алфеевича как бы внутри меня прозвучал, – Елизавета Федоровна испуганно посмотрела на Оглушко, – он сказал: «Поговорите о живых».

Тут же как-то слишком поспешно заговорили, доктор стал рассказывать о своем родившемся внуке – младенце Юзефе Романовском, уже в трехмесячном возрасте разительно похожем на отца, ну просто вылитый шляхтич, усмехнулся Оглушко, так и гоняет нас всех своим властным криком, потом Елена Федоровна рассказала, что ее муж-географ путешествует вместе с Черским, добавив, что и дочь хозяйки Ивановой, у которой Черский квартирует, поехала с ними вместе в горы, не опасаясь опасных переходов и не женских трудностей. Егор Алфеевич говорил, что Черский прекрасный человек, сказала Елизавета Федоровна, дом Ивановых ведь недалеко от нас, они были хорошо знакомы, Черский делился с ним своими планами— он желает навсегда остаться в России.

– А мои только и глядят в календарь: скоро ли можно будет уехать из Сибири, – сказал Оглушко, – а вы, Викентий Николаевич, что замыслили?

И в этот миг Катя посмотрела на Крауса, и он – в ее глаза. И тут же, исчезая из-за стола, заскользил по длинному водному каналу, мгновенно соединившему их и вспыхивающему за его зрачками белыми и голубыми искрами. Он что-то ответил, а может быть, не ответил вовсе. Вернула его к говорящим вставшая и резко отодвинувшая стул Анна. И, когда он уходил, Анна выбежала за ним на крыльцо и крикнула: «Вы уже любите Катю, и она!..»

И она… Она!

На обратном пути он зашел не в костел, а в Крестовоздвиженскую церковь. Возле иконы чтимого в Иркутске Николая Чудотворца молился какой-то сутуловатый офицер в длинной шинели. Потапов? Если даже это он, сейчас подходить, напоминать о себе и рассказывать о Курте неловко.

Краус поставил свечу к распятию на помин души милого человека Егора Алфеевича и еще одну— к иконе Казанской Божьей Матери.

– O, Matka Boska, – прошептал он, – Сибирь моя благословенная.