Читать книгу - "Золотой век - Евгений Игоревич Токтаев"

— Да, — кивнул Ификл, — так что Амфитея может тут вообще голой ходить, никто пальцем не тронет.

— И что, ходит?

— Купалась, пару раз, — хмыкнул Ификл, — там, за мыском. Так половина лагеря за камнями сидела и копья точила.

Автолик скрипнул зубами.

— И ты там сидел?

— Я сидел здесь, — резко ответил Ификл, — пил вино, вот как сейчас. Я, Автолик, когда тут что-то говорю, то дважды не повторяю.

Он отпил из чаши, посмотрел на её дно и добавил негромко с грустными нотками в голосе:

— Я для неё «любимый брат», как ты знаешь.

Автолик помолчал немного, а потом спросил:

— Ну так что там с её уговорами?

— Ничего, — пожал плечами Ификл, — я ей пообещал, что мы с Палемоном дальше Лесбоса не пойдём.

— Поверила?

— Кто ж её знает? Но говорить об этом перестала. Хотя не удивлюсь, если она сейчас за Палемоном не просто так пошла. Наверняка теперь его обрабатывает.

Автолик поджал губы, но ничего не ответил.

В свой шатёр, где в его отсутствие и поселилась Миухетти, он пришёл только вечером. Войско готовилось к отплытию на рассвете и ему, как одному из вождей, недосуг было бегать за женщиной.

Она ждала внутри и коротала время в компании с кувшином.

— Зачем ты здесь? — спросил он сурово.

— А что? Нельзя? — отозвалась она с вызовом, — ну выгони женщину в ночь, гостеприимный Автолик.

— Зачем ты здесь, в Пагасах? — повторил он.

— Не ради тебя.

— А ради кого? Менны? Ведь всё это, — он обвёл рукой вокруг себя, — ради Менны? Его мести троянцам?

— Ты не понимаешь, — процедила она со злобой, — и не поймёшь никогда. Ты — перекати поле, сам говорил. Ты никому не служишь, ни к кому не привязан. А я — Хранитель Покоя. Ири. Хранитель Трона, если угодно. Это мой долг.

Она икнула.

— Зараза…

Вздохнула и задержала дыхание. Автолик огляделся по сторонам и увидел, что кувшин на столе уже не первый.

— Давно начала?

— Не твоё дело.

— Да уж, конечно.

Он сел на ложе рядом с ней, но не касаясь. В тусклом свете масляной лампы показалось, что её стоящие торчком соски темнее обычного. Покрасила? Как видно да. И благоухает чем-то. Хотела быть сегодня красивой и желанной. Он не приходил, и она начала пить.

Он не знал, что у неё творилось в голове на самом деле. Она металась. Он не знал, что всё это время она думала не о том, как здорово будет на нём попрыгать после долгой разлуки. Нет, она обдумывала предстоящий разговор. Свои слова, его ответы, свои ответы на его. Перебрала их кучу, аж голова разболелась.

И ничего не придумала. Сидела теперь рядом, отстранённо. Огрызалась. Хотела оттолкнуть. Хотела обнять.

Они молчали. Огонёк лампы плясал в темноте. Снаружи обыденно гудел лагерь. Взрывался хохотом, временами восторженным рёвом. Привычно звенели струны. Привычно сотни глоток тянули песню.

— Пирриха! Пирриха!

Куреты плясали вокруг костра. Голые. С оружием. Будто бились насмерть, вот только мечи тел не касались, пролетали на волосок в стороне.

— Пирриха!

Двое с мечами у самого костра. Шаг, выпад, пируэт. Остальные встали в круг. Руки на плечи. Шаг влево, шаг вправо. Ноги отбивали ритм.

Куреты славили своего бога. Зевса Астропея, «Мечущего молнии». Высверки их мечей в пляшущем пламени костра — как молнии Громовержца.

Зевс — бог воинов. Критяне мало ему жертв приносили, а зря. Посейдон, бог моряков, не защитил своих детей критян от пришлых воинов.

Грядёт Зевс. Ему править. Автолик видел это ясно. Достаточно было съездить в Калидон.

Миухетти, не сказав ни слова, молча придвинулась к нему. Положила голову на плечо.

— Мы уходим завтра, — сказал Автолик.

Она не ответила.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Вновь молчание.

— Ну ладно.

Он отстранился и встал.

— Я пойду туда. Нам, наверное, лучше не прощаться.

— Ты… из-за Ификла? — спросила она.

Автолик поджал губы.

«Из-за Ификла. Из-за Эдипа. Из-за Сфинги».

Он не ответил. Сказал лишь:

— Сейчас мне лучше быть там, с воинами. Спокойной ночи, Амфитея.

На языке вертелось другое слово:

«Прощай».

— Подожди.

Она выпрямилась.

— Прошу тебя, сядь. Я хочу тебе рассказать. Кое-что.

Он несколько мгновений колебался. Сел. Чуть в стороне. Она заговорила:

— Мерихор взял меня с собой, чтобы я училась. Первое и последнее наше путешествие… Какой дурой я тогда была. Надменной…

— Надменной? — удивился Автолик, — я даже представить тебя такой не могу.

— Ну а как ещё сказать? Ну, может не надменной, но самоуверенной. Да. Излишне самоуверенной. Понимаешь, когда вот так живёшь, как я, в таком окружении лет с… Десять мне тогда было, когда маму с отцом…

Она помолчала немного. Автолик тоже молчал, не торопил. Видел прекрасно — неуместна сейчас его привычная манера, которой он обычно разбалтывал мужчин: «А он? А она? Иди ты?!»

— Когда живёшь в окружении ири, — снова заговорила Миухетти, — поневоле начинает казаться, что ты всемогущ. Что ты — бог. Надо поставить в дальней стране «своего» царя? Ири поставят. Надо убрать мешающего нечестивца? Уберут. На каждую войну Величайшего приходилось два-три деяния Хранителей, которые позволили Священной Земле достичь своих целей без войны. «Яд и стрела никогда не подводят».

— Анхореотеф? — спросил Автолик.

— Не он первый. Так продолжалось веками. При Безумце затихло, потом возродилось. Мерихор поехал в Фивы, чтобы отвратить нечестивца Лая от поклонения Рогатому Загрею с жертвоприношениями детей. Он должен был показать Лаю выгоды от принятия Миропорядка Маат и это казалось вполне осуществимым. При Амфионе Фивы процветали. Мерихор рассчитывал достучаться до разума Лая простым напоминанием об этом. О выгодах. Раскрыть глаза на нынешний упадок. Но тут в игру вступили интересы Трои.

— Фирей Ликоктон[109] пришёл в Дельфы, — кивнул Автолик.

— Да. Бог Врат. Губитель. Но и сам Лай оказался далеко не так прост, как нам казалось.

— Он вёл собственную игру, — догадался Автолик.

— Да. Он отрицал перед Мерихором жертвоприношения детей. Поклонялся богу лозы, нашему Дионису,[110] но в своих покоях держал идол Рогатого. Отец… — она запнулась и поправилась, — мой приёмный отец его видел. Лай объяснил, что это не Загрей, а фракийский Нотис.

— Умирающий и воскресающий. Я слышал о нём, — сказал Автолик.

— Лай действительно окружил себя фракийцами. Самая преданная рабыня у него была фракиянка.

— Преданная рабыня? — удивился Автолик, — он же…

— Да, — кивнула Миухетти, — он был мужеложцем. Но чужая душа — потёмки. Я не знаю, как образовалась их взаимная привязанность. Тем более, что это была рабыня Алкмены, а вовсе не Лая. Знаю только, что на самом деле она служила ему. Она и сыграла роковую роль…