Читать книгу - "Вандалы – оклеветанный народ - Вольфганг Акунов"

Как легко можно убедиться на примере приведенного фрагмента, Прокопий всецело использовал эффективную тактику Тацита, подобно другим античным автором, придававшего особую наглядность и убедительность своим утверждениям с помощью противопоставления. С помощью такого рода антитез историк из Кесарии дает нам характеристику сразу двух народов — вандалов позднего, так сказать, «пост-гейзериховского», периода своей истории, и мавров раннего, домусульманского периода — своей. И читатель уже догадывается, чем должно закончиться это противоборство. Ибо бедные и неизбалованные, в конце концов, непременно одолеют богатых, избалованных «распущенною негой» (по меткому выражению Прокопия). По воле самой истории, не может быть иначе, ибо чего бы стоили в противном случае нравственность и мораль?

Самое разрушительное воздействие на нравственность вандалов, судя по всему, оказывал главный «вертеп разврата» — Карфаген. Не зря так много христианских авторов именовало его, с внутренним содроганием и трепетом, вторым Римом (вместо Константинополя) или крупнейшим средиземноморским портом после града на Босфоре (со всеми присущими этому порту пороками). Если это было действительно так, следует признать вандальскую державу чрезвычайно активной в экономическом плане — ведь на одном пиратстве столь богатый порт было никак не основать. Но оживленный торговый порт был во все времена и повсеместно не только торговым и транспортным узлом, но и рассадником порока и соблазнов, недоступных как купцам, так и морякам на бортах своих торговых кораблей. Повсюду, где процветала торговля, даже строгие церковные власти (не говоря уже о светских властях предержащих, вроде венецианского Совета Десяти), на многое закрывали глаза. В конце концов, заморский «гость», богатый, тороватый, доставлявший в порт товары и оставлявший там свои деньги, заслуживал достаточно терпимого отношения к своим вполне понятным слабостям…

Поэтому далеко не все, что произошло в открытом всему миру портовом городе Карфагене в 450–530 гг., можно списать на упадок нравственности у вандалов. Ведь еще римляне и чужеземные купцы римской эпохи, конечно же, не упускали возможности вдоволь развлечься и развеяться в порту и прилегающих к нему кварталах.

Немногочисленные сохранившиеся с тех времен мозаики и высеченные на надгробиях изображения свидетельствуют о том, что африканские римляне нередко носили вандальское платье. Высокопоставленные чиновники вандальского царя, несмотря на свое римское происхождение, гордо расхаживали с длинными волосами (которые, возможно, даже красили в рыжий цвет или обесцвечивали, как, кстати, делали и щеголи в обоих Римах) и в узких штанах, по германской моде. С другой стороны, знатные вандалы усваивали латынь (пусть даже как язык общения не между собой, что происходило все чаще, а лишь с римлянами). Простонародье сохраняло верность «рщной» вандальской «мове». На греческом общались, вероятнее всего, лишь в православных церковных кругах. Арианское же духовенство, независимо от происхождения, торопилось изучить латынь (о чем красноречиво свидетельствует оживленная полемика между арианами и православными).

Т.о. крайности, противоположности, как водится, взаимно обогащали друг друга. И, как ни тяжело нам различить происходившее тогда в вандальской «Ливии» через туман ненависти и яростной полемики, которым хронисты-кафолики на века (если не навсегда) завуалировали от нас реальную жизнь в царстве вандалов, именно это, продиктованное ненавистью отвращение к целому народу убеждает нас, по крайней мере, в одном. Все положительные оценки вандалов, тех или иных сторон их жизни, нравов и характера, которые, в виде исключения, невольно или же совсем в другой связи, проскальзывают в сочинениях кафолических авторов, приобретают характер несомненной достоверности. Светило немецкой исторической науки — Людвиг Шмидт, всю свою жизнь, с проницательностью профессионального детектива, разбирался в противоречиях источников, содержащих сведения о вандалах, противопоставлял, к примеру, то, что писали о них римский грамматик Фульгентий (Фульгенций) и римский же поэт Драконтий (Драконций). Фульгентий гневно утверждал: вандалы-де настолько недоверчиво относятся к писателям, что подвергают пыткам всякого, способного написать свое имя. Драконтий же сообщал о школе грамматика Фелициана, ученики которой — римляне и вандалы — сидя рядом на одной скамье, внимали своему учителю. Правда, писать и слушать — не одно и то же, но для чего осваивать грамматику, если не для того, чтобы научиться правильно писать? Во всяком случае, вряд ли вандалы были так уж враждебны образованию и учености как таковым…

Многочисленные письменные свидетельства частого и охотного посещения вандалами театров плохо согласуются с приписываемой им «варварской необразованностью» и ненавистью к образованным иноплеменникам. Ибо, думается, карфагенские вандалы ходили в театр не на вандальские, а на римские или греческие спектакли, трагедии, комедии, сатиры, шедшие, надо думать, не на вандальском, а на греческом и на латыни (чтобы понимать происходящее, вандалы должны были хотя бы немного знать эти «ромейские» языки). Даже если верно утверждение о предпочтении, отдаваемом вандальскими театралами непристойным пьесам, они в этом отношении вряд ли сильно отличались от своих римских современников или даже от римлян «золотой эпохи» императора Октавиана Августа (боровшегося против эротики на театральных подмостках не менее яростно, чем впоследствии — Гейзерих). Ни Август, ни Гейзерих не добились, в конечном счете, успеха. Ибо актеры и актрисы античной сцены добивались гарантированного успеха у публики теми же средствами, что и актеры сегодняшних «продвинутых» театров… В этом отношении Карфаген и вандалы были не лучше и не хуже, чем Коринф, Афины. Рим, Антиохия и Александрия. О чем свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что программы гастролировавших по Экумене театральных трупп пользовались одинаковым успехом у театралов всех народов, населявших средиземноморский «круг земной» Античности. Особенно хвалили одну «пантомиму» из Македонии, красавицу, не нуждавшуюся для того, что хотела сказать, похоже, ни в греческом, ни в латинском, ни в вандальском языке. Буквально ломилась публика и на выступления некой «псалтрии» (певицы, аккомпанировавшей себе на струнном инструменте, от которого происходит понятие «Псалтирь», т. е. сборник псалмов). Так что Карфаген был еще и культурной столицей, «городом муз» (по выражению не добитых еще к тому времени язычников).

Антология карфагенских поэтов, содержащая эти, да и другие сведения о процветании культуры и искусств в вандальской метрополии, содержащая немало истинных шедевров лирики и иных жанров, вполне могла быть создана еще семью столетиями ранее, но. В этом случае место «псалтриссы» заняла бы флейтистка, место «пантомимы» — танцовщица с кроталами (аналогом позднейших кастаньет), вроде прославивших еще древний иберийский Тартесс (библейский Таршиш-Фарсис, по пути в который был выброшен за борт корабля ветхозаветный пророк Иона, проглоченный затем огромной рыбой и проведший в ее животе три дня). Любовь к подобным представлениям присуща людям всех народов и времен, и ставить ее в вину или упрек лишь одному народу (в нашем случае — вандальскому) было бы не слишком справедливо и бессмысленно. Даже страдания православных мучеников на цирковой арене Карфагена были, в сущности, ни чем иным, как достойной сожаления уступкой вандальских царей своим, привыкшим к кровавым зрелищам, прежде всего, не вандальским, а римским подданным. Слабым подражанием древнеримской цирковой жестокости, дававшей, может быть, царям вандалов Гунериху или Тразимунду, так сказать, возможность ощутить себя Нероном или Коммодом…