Читать книгу - "Я – Кутюрье. Кристиан Диор и Я. - Кристиан Диор"

Я поменял множество мест жительства и школ, что было вызвано военными событиями. Перейду сразу к 1919 году и к нашей парижской квартире, где мы жили дольше всего.

Это было неподалеку от авеню Анри-Мартен. В квартире царил еще один XVIII век, его мы сочли за подлинный, но на самом деле мебель была сделана в начале XX века.

Послевоенные годы. Совсем другая эпоха, казалось, что жизнь начинается вместе с нею. Так же думали пятнадцатилетние подростки и очень хорошо ей соответствовали. Считалось, что я готовился к экзамену на курсах Танненберга, но я уже приобрел новых приятелей, увлеченных музыкой, литературой, живописью, всеми проявлениями нового искусства.

Мы спешили повсюду, чтобы не пропустить вернисаж, импровизированную вечеринку, пользуясь уникальной привилегией: у нас был тот же сумасшедший возраст, что и у самого века. Время танцев до упаду, бессонных ночей и негритянской музыки, пробуждения без помятого лица, пьянок без тошноты, легких любовных увлечений, серьезной дружбы и, главное, абсолютной свободы. Мы были всегда «свободны», как теперь всегда «заняты». С девизом «свобода» мы бегали по Парижу, изобретательному, космополитичному, интеллигентному, щедрому на невообразимые новшества.

Я часто бывал у торговцев картин на улице Ла Боэси и вскоре начал посещать галереи на Левом берегу, такие как малюсенькая лавочка Жанны Бюше^[208], строгой и симпатичной жрицы художников – примитивистов и кубистов. Современное искусство все еще имело привкус черной мессы. Впрочем, черный цвет был в чести. Цвет войны, цвет траура и затемнения вкупе с кубистской строгостью освободил квартиры от нефритовых с золотом подушек, от фиолетовых и оранжевых абажуров – короче, от безумной смеси восточных красок, временных победителей белого цвета Людовика XVI образца 1910 года.

Без сомнения, лакированная мебель Дюнана^[209], консоли из эбенового дерева Рульманна^[210], Коромандельские ширмы^[211] так бы и продолжали пышно царствовать в холлах больших гостиниц, дансингов и апартаментах скандальных артистов, таких как Спинелли или Фернан Кабанель, но решительные революционеры Ле Корбюзье^[212] и Пьер Шаро^[213] в духе Сен-Жюста^[214] и Робеспеьера^[215] стесали топором декор повсюду, где были подобные украшения. Все должно быть рациональным, идет ли речь об архитектуре, интерьере или одежде.

И поскольку в 1920-1930-е годы благосостояние возросло, роскошь нашла свое выражение в скромных материалах – армированный бетон, необработанное дерево. В Высокой моде Шанель ввела трикотаж и твидовые костюмы; Каролина Ребу^[216] – шляпы-клош из фетра без всяких украшений.

В противоположность рационализму прикладных искусств живопись, поэзия, музыка потребовали иррациональности. Боннар^[217], Вюйар, Равель^[218], Дебюсси казались слишком расплывчатыми, старомодными, Матисс, Пикассо, Брак^[219], Стравинский, Шёнберг^[220] стали новыми кумирами. Дадаисты^[221] освободили язык от тирании точного смысла. Властвуя над всеми попытками авангарда, светоч Жан Кокто все опишет, все объяснит. Бар Beufsur le toit (Бык на крыше) был Лхасой^[222] этого забавного эзотерического учения.