Читать книгу - "Соловушка НКВД - Юрий Мишаткин"

«Если замаячат лишение гражданских прав, звания, наград, лагерь под Магаданом или на Соловках, поведу себя по-иному, пока буду отрицать белиберду, вроде участия в устранении Кирова».

Прекрасно помнил, как Сталин торопил со следствием, требовал поставить точку в расследовании, обвинил чуть ли не все Ленинградское УКВД в троцкизме, в результате одних чекистов расстреляли, других отправили служить к черту на кулички, третьих завершать свой век за колючей проволокой. На встрече с вождем Николаев рухнул на колени, взмолился: «Меня заставили!».

Сталин изменил Уголовно-процессуальный кодекс, отныне следствия о терактах завершались за десять дней, суды проходили без участия защиты, исключалась подача кассационных жалоб, приговоры приводили в исполнение незамедлительно.

Вышинский назвал другие обвинения, которых с избытком хватило бы пятерым, передал бразды ведения допроса Слуцкому.

— Во время продолжительного времени руководства органами, а это два с лишним года, с вашего попустительства и по вашему указанию несправедливо осуждено много чекистов, более пяти тысяч приговорены к высшей мере наказания. Под маркой борьбы с пролезшими в органы с недобрыми намерениями убрали неугодных лично вам — кто критиковал разгильдяйство, чванство, пьянство, позорное для большевика поведение в быту, работу спустя рукава и многое другое.

Ягода не вникал в услышанное, продолжал размышлять:

«Перед устранением Мироныча, а это полгода моего «восшествия на престол» НКВД, Сталин стал держать всех в строгом ему повиновении, решал единолично, кого карать, а кого миловать, ни с кем ни о чем не советовался. Провел чистку наркоматов, главков, командного состава армии, перешерстил обкомы, крайкомы, райкомы. Об этом, понятно, не проговорюсь, прикушу язык в целях самосохранения, иначе не доживу до суда».

Слуцкий продолжал:

— Опустились морально до такой степени, что в открытую, не скрываясь, изменяли жене. После скоропостижной смерти Максима Пешкова окончательно потеряли совесть; не оберегая чувств осиротевшего отца, на его глазах соблазняли молодую вдову.

Ягода с трудом сдерживался, чтобы вновь не возразить, что ухаживание за красавицей совсем не преступление, за это не судят, за аморалку лишь разбирают в первичной парторганизации. Удивляло, что рядом с серьезными, сугубо политическими обвинениями ставят ухлестывание, заманивание в свои сети оставшуюся без мужа молодую женщину.

«Станут делать акцент на шпионаже, напомню, как на Политбюро Сталин похвалил меня за использование заключенных в прокладке каналов, железных дорог в труднопроходимой местности. Вождь сделал одну поправку: зеки должны трудиться без выходных по двенадцать часов, чтобы перевыполняли план, а в целях поощрения обещать отличившимся сбавить срок. — Простреливая острым взглядом Вышинского, до хруста крепко сцепил пальцы. — Тщательно скрывает, но я-то знаю, что его отец участвовал в подавлении в Польше восстания, сам был меньшевиком, а по заданию Временного правительства пресекал деятельность РСДРП, искал скрывающегося в подполье, объявленного немецким шпионом Ленина… Если станут пугать применением пыток, расскажу о его сотрудничестве с тюремной администрацией в Баку, доносах на сокамерников, то-то закружится как рыба на раскаленной сковороде! Пока держит себя в рамках приличия, не давит, не грозит отправить членов семьи в край вечной мерзлоты за Полярный круг, где от цинги мрут как мухи… Придет время перейду в наступление, обвиню не только прокурора, а и высшее руководство страны в несоблюдении законов, назову зачинщиков репрессий, в которых я был лишь простым исполнителем…»

Продолжал опасаться применения к себе крутых мер, которые ввел в практику для получения признаний: допросы проводить исключительно глубокой ночью, когда у подозреваемого притупляется воля, не делать перерывов, работать по конвейеру — следователи сменяют друг друга, не давать арестованному пить, часами держать в «стойке», упрямых избивать шлангом.

«Пока щадят, но надолго ли? Если иссякнет терпение в возне со мной, запрут в шкаф, где ни повернуться, ни присесть…»

Подписал листы протокола с припиской «с моих слов записано верно». По пути в камеру с трудом передвигал будто налитые свинцом ноги, чувствовал страшную усталость, как после разгрузки вагона угля, рытья глубокой канавы.