Читать книгу - "Названец. Камер-юнгфера - Евгений Андреевич Салиас"

В это самое время в передней раздался голос, незнакомый Кудаеву, спрашивавший можно ли войти.

— Иди, иди. И Васька мой тут.

В комнату вошёл низенький и толстенький человек, одетый в простое русское платье.

Капитан познакомил племянника с прибывшим. Это был московский купец Василий Иванович Егунов.

— Ну, вот познакомитесь, заговорил капитан: — прошу любить да жаловать, вы тёзки. Ты — Васька, да и он — Василий. Если можешь, пособи другу, дело его не ахти какое мудрёное, да ходов-то у нас нету к начальству.

Московский купец с особенным подобострастием начал беседу с гвардейским солдатом. Для него рядовой Преображенского полка из дворян был всё-таки человек, стоящий выше его в общественном положении.

Капитан вышел из горницы распорядился об обеде, а Егунов, оставшись наедине с Кудаевым, тотчас же приступил к рассказу о своих бедствиях.

Он приехал из Москвы уже года с полтора хлопотать по делу дворян московских, господ Глебовых, в сенате. Но здесь, в новой столице, где не было у него ни души знакомой, с ним приключилась беда.

За ним были недоимки в платежах по винному откупу. Москва списалась с Петербургом и здесь, не говоря худого слова, Егунова взяли и засадили в гауптвахту при коммерц-коллегии, где он содержится уже более года. Дело вперёд не двигается, а из-под ареста не освобождают, сиди хоть всю свою жизнь на гауптвахте, до старости или до самой смерти.

— Дело исправить, надо ехать в Москву, — объяснял Егунов горячо, волнуясь и махая руками — там надо очистить с себя всё. А в Москву не пускают, так как прежде требуют здесь уплаты. И выходит дело путанное... А я без вины виноватый сиди под караулом.

— Да ведь вы же на свободе, коли пришли, — заметил Кудаев.

Егунов объяснил, что в праздничные дни офицеры караульные по доброте отпускают его к обедне с тем, чтобы он вернулся непременно в сумерки. На этот раз только благодаря празднику удалось ему умолить стражу и отпроситься в собор Петра и Павла и по дороге завернул к приятелю Петру Михайловичу.

Вернувшийся капитан, услыхав исповедь купца, тотчас же спросил племянника, может ли он помочь в деле.

— Я готов всячески, отозвался Кудаев. — Только сами вы определите, что и к кому идти и что говорить.

— Эх, брат Вася, это самое мудрёное дело-то и есть. К кому надо идти, ты не пойдёшь. А мы не преображенцы, мы идти не можем.

— Да, прибавил Егунов. — Ты, сударь, рядовой, не пойдёшь куда надо.

— Да куда, сказывайте.

После некоторой паузы капитан приблизился к племяннику и выговорил:

— Помочь Егунову только один путь, прямёхонько на Смольный двор к цесаревне.

Кудаев при этом имени весь вспыхнул. Но мысль идти на Смольный двор, в котором жила цесаревна, что было для него деянием противозаконным или чересчур опасным, смутила его, а это имя напомнило Кудаеву его позорное мальчишеское поведение, его глупое предательство, совершенное на днях почти против воли.

"Авось-то всё обойдётся благополучно!" — подумал он, но в эту минуту молчание наступило в горнице маленького домика. Капитан Калачов, ждавший ответа, заметил смущение племянника.

Хозяин и его друг купец поняли однако дело по-своему. Преображенец был очевидно на стороне немецкой, верный слуга Анны Леопольдовны и младенца императора. Разумеется всё ради невесты...

"Стало быть, с тобою каши не сваришь, — подумал про себя купец. — Мы немцененавистники, а ты, как и все преображенцы, да и вся гвардия, из немцевых пособников. Не будь вас, продажных, — не было бы и их!"

После краткой беседы, которая не вязалась и не клеилась, хозяин позвал обоих гостей в другую горницу откушать хлеба-соли. После трёх незатейливых блюд, капитан стал с избытком угощать гостей удивительным иностранным вином, которое он сам достал из погреба.

Вино, видно, впрямь было дивное, заморское. Не прошло и получасу, как языки развязались. Купец Егунов сидел красный как рак, а у Кудаева всё кругом слегка вертелось и будто прыгало. Оба были не пьяны, но сильно веселы и болтливы.

Явное действие заморского вина оказалось в том, что собеседники быстро подружились и стали беседовать душа нараспашку.

Беседа незаметно, как зачастую бывало в эти дня, перешла на тот вопрос, который гнетом лежал на сердце всякого российского человека. Вопрос о двух линиях русской и немецкой, о потомстве царя Ивана Алексеевича и о потомстве царя и великого императора Петра Алексеевича. И снова разговор перешёл на то же, на Смольный двор и на цесаревну.

Кудаев не особенно ораторствовал и не горячо защищал права младенца императора Ивана и его матери. Он только повторял, часто улыбаясь пьяно и глупо:

— Вестимое дело! Да, вишь, так потрафилось...

— Потрафилось и всё тут! Ничего не поделаешь!

За то хозяин, равно и московский купец горячо доказывали преображенцу, что вступление на престол императора младенца есть великое попущение и великая напасть для всей Российской империи.

— Пропадём мы все, — говорил Егунов.

Капитан Пётр Михайлович горячился всё более и наконец, выскочив из-за стола, произнёс с чувством:

— А я вот как скажу. Я вот сам, как ты меня, Васька, видишь, выйду из дому, да прямо и пойду к цесаревне, а у неё отпрошуся идти речь держать в сенат; генералитету там, всем сенаторам и доложу: что, мол, вы творите с Российской империей? Аль в вас совести нету? Аль Бога забыли? Почему сторонним наследство вручено? Долго ли ещё нам терпеть немцево питие крови?

— А я бы к тому добавил, — смеясь заговорил Егунов: — все, мол, вы, господа правители, ябедники, путалы и карманщики. Правёж ведь разбойный, что в Питере, что в Москве, что во всей России. Всякий-то, от кабинет-секретарей и до всякого, то ись бутаря, все обвязались воровством и грабят нас грешных. Хоть в Туречину бежать от этих правителей. А почему всё? Потому, что нету русского православного человека в правлении императорском, который бы суд и расправу чинил по Божьи, по христиански. Нет на них креста — вот что.

— Везде так-то, — выговорил Кудаев. — Я слышал, что я в заморских землях всё то же. Везде судьи-правители народ утесняют. Это уже, стало, Божье веление. За грехи! Уж так воля Божья пришла!..

— Не ври ты, Васька, — вскрикнул капитан. — Не клевещи. Я бывал в заморских землях, везде не без греха, но эдакого утеснения, какое ноне от немцев