Читать книгу - "Опимия - Рафаэлло Джованьоли"

Несчастный мучительно застонал; голова его склонилась на левое плечо; толпа содрогнулась от ужаса, тогда как понтифик, стараясь уменьшить страдания Кантилия, в ожесточении наносил новые удары, и все они приходились в голову жертвы.

Вскоре разбитая голова Кантилия превратилась в кровавое месиво; между ударами он несколько раз сдавленно вскрикивал; его тело вздрогнуло два или три раза, и наконец более сильное, более продолжительное сотрясение и хорошо заметные судороги дали верховному понтифику и всем остальным жрецам понять, что несчастный молодой человек скончался^[136].

Несмотря на это, Луций Корнелий Лентул ударил бесформенную массу ещё четыре или пять раз; теперь голова молодого человека представляла собой только беспорядочное месиво перебитых костей, крови и мозга. Потом верховный понтифик передал свой жезл одному из младших жрецов и, содрогнувшись всем телом от ужаса, провёл правой рукой по лбу и удалился в полном молчании от трупа; за ним последовали и другие жрецы.

Тем временем веспиллоны развязали верёвки, удерживавшие тело Кантилия у колонны, и бросили труп на носилки, намереваясь отнести его позже для погребения на Эсквилинское поле.

— Бедняга! — воскликнул пьяница Нумерий, смахивая рукой с глаз пару слезинок. — Он был благороден и храбр...

— А умер таким вот образом и в таком возрасте, во цвете лет и красоты, — добавил Курий Мегелл, утирая глаза тем же краем своей тоги, которым пару дней назад несчастный Луций Кантилий отмывал своё лицо в саду кавпоны Овдонция Руги, испачкав её, и краска ещё оставалась на тоге Мегелла.

— А с другой стороны, — сказал виттимарий Бибулан, — священные кодексы ясны, и искупление кровосмесительной любви двух весталок должно быть полным и торжественным. Чему же удивляться, что мы проигрываем самые важные сражения, а Республике грозит крах, если мы допускаем подобное осквернение?..

И тут же добавил:

— А теперь я хотел бы пойти на Сессорийское поле за Эсквилинскими воротами, чтобы посмотреть, как устроились на крестах двадцать четыре раба и вольноотпущенник Овдонций, составившие заговор, раскрыть который немного помогли и мы... как мне кажется.

— А больше всех этот бедный Луций Кантилий! — сказал, вздохнув, добрый Курий Мегелл.

— Но перед тем он позволил плести заговор этому омерзительному карфагенянину, и город запылал бы, тогда как шашни весталок не были бы раскрыты и Кантилий остался бы жить целым и невредимым, — вмешался Нумерий.

— Прекрасный гражданин... прекрасный гражданин! — заключил, покачивая головой и опять вздыхая, Мегелл.

— Кстати, — спросил Бибулан, — верно ли, что претор приговорил отрубить карфагенскому шпиону обе руки и отпустить на свободу?

— Верно, верно.

— Такое наказание вдохновителю заговора не кажется мне адекватным тому, к какому приговорили рабов, бывших участниками этого заговора.

— Почему?

— Потому что рабы умрут на крестах, тогда как Агастабал будет жить, калекой — но жить.

— Ну и как он будет жить? Не станем даже вспоминать, что он тяжело ранен кинжалом, который воткнул ему в грудь Кантилий. Как он будет жить, потеряв много крови из култышек?.. Да он очень скоро умрёт.

— Ты прав... Об этом я не подумал.

Ведя такой разговор, трое друзей направились по Фигулийской улице и оказались совсем недалеко от кавпоны.

— А не лучше ли будет, если мы, прежде чем отправиться на Сессорийское поле, задержимся на момент и слегка позавтракаем? — спросил Нумерий при виде трактира, из которого доносился залах зайца под соусом, прямо-таки приглашавший усесться за обеденный стол.

— Если бы мы не торопились, — ответил виттимарий. — твоё предложение мне бы понравилось.

— Мы задержимся всего на четверть часика, — сказал пьяница.

— Это... если вино будет плохим, — пробормотал Курий Мегелл, — а если — да спасут нас боги — оно окажется хорошим, ты способен оставаться там, внутри этой кавпоны, до часа петушиного пения.

Войдя в трактир, три товарища уселись за стол, приказали подать себе зайца и два секстария велитрийского, которое оказалось, с согласия богов и к большому огорчению Курия Мегелла, превосходным, а следовательно, вызвало последствия, которых опасался добрый человек. За двумя первыми секстариями последовали два других, а те привели за собой ещё два.

И так прошли два часа.

По толпе людей, возвращавшихся со стороны Эсквилина по Фигулийской улице, Нумерий, Мегелл и Бибулан поняли, что распятие рабов за Эсквилинскими воротами уже закончилось^[137].

Некоторые граждане, зашедшие подкрепиться, рассказали Нумерию и его дружкам подробности казни.

— Как жалко, что я не видел, как подвешивали этих негодяев! — сказал Курий Мегелл.

— Клянусь Юноной Луциной! — воскликнул Нумерий. — Ты говоришь так, словно никогда не видел распятых! Клянусь твоими пенатами! Их прибивают, одного за другим, на кресты и оставляют под охраной мучиться там. Прежде чем они издохнут, пройдёт не меньше суток, значит, у тебя будет достаточно времени, чтобы смотреть на них, сколько сможешь, сколько понравится.

И, повернувшись к прислуживавшему в кавпоне рабу, быстро добавил:

— Ну-ка неси ещё два секстария велитрийского.

— Только бы увидеть, как отрубают руки карфагенянину! — сказал Курий Мегелл. — Вот от этого зрелища я не откажусь.

— Сейчас мы все пойдём глазеть, как будут обрабатывать этого проклятого шпиона, — утешил его Нумерий, наливая велитрийское вино в кубок и залпом выпивая его.

Часам к десяти утра, несмотря на удушающую жару — а Нумерий, Мегелл и Бибулан, вследствие продолжительных возлияний, переносили её ещё тяжелее — друзья, как и многие другие горожане, оказавшиеся в этой кавпоне, направились к Капенским воротам, перед аркой которых палач должен был исполнить приговор Агастабалу, вынесенный Публием Фуром Филом, претором иногородних.

Когда Нумерий, Мегелл и Бибулан вместе с многочисленными горожанами, присоединившимися к ним по дороге, подошли к Капенским воротам, все окрестности были уже заполнены огромной толпой сдавленных, сжавшихся людей, собравшихся посмотреть, как будут отрубать руки карфагенскому шпиону.

Как раз в этот момент под аркой ворот показались уголовные триумвиры в сопровождении ликторов; между ними шёл Агастабал, и лицо, и вся фигура которого выражали крайнюю подавленность.

Нумерий, ставший смелее и энергичнее от выпитого велитрийского, стал руками и ногами проталкиваться вперёд; Бибулан и Мегелл, воспользовавшись пустотой, на какой-то миг остававшейся за их дружком, пробились вслед за ним к самым воротам, почти к самим уголовным триумвирам и стоящему вместе с ними преступнику.