Читать книгу - "Судьба ополченца - Николай Обрыньба"

Федя Сальников меня похвалил, сказал, что лежаки очень удобные и для перевязки, и для спокойствия раненых. Вот и пригодилась построенная из жердей и сплетенная из веток моя хата, я был счастлив.

Подошел Коля Гутиев со станковым пулеметом, вид у него был растерянный. Оказалось, его первый номер, украинец, который меня из шалаша выгнал, сбежал. Они лежали вдвоем в засаде, потом пулеметчик сказал: «Схожу к командиру, может, надо на другое место перейти. Ты будь возле пулемета». Коля навел прицел на дорогу и ждал его возвращения. Минут через десять подошел Жуков, спросил, где первый номер, Николай ответил, что ушел на ком-пункт. Начался бой, сразу подбили машину с немцами, и до места засады Николая бой не дошел. Когда отходили, обшарили кусты, но пулеметчика не нашли. Карабань выругался:

— Ушел!.. — И передал Марковичу мой разговор со Стацюком.

Маркевич тоже был раздосадован:

— Как же ты сплоховал, разведчик! Надо ночью было комиссару доложить.

Я чувствовал свою вину, и было не по себе, как я, такой уже битый, не понял, что надо действовать сразу. Еще хорошо, что Николай жив остался, побоялся украинец, близко партизаны лежали.

— Доверяя, проверять надо, — вывел Карабань. — Могли из-за этого гада без пулемета остаться.

Сергей подмигнул и сказал, как бы утешая:

— Ничего, был один гад, да и тот сбежал. Зато девять человек к нам пришли, даже такие, которых генерал шоколадом кормил!

Случай с предательством в первый же день в партизанах показал мне всю суровость их борьбы и необходимость быть готовым к реакции во всех положениях. Тыла здесь не было. Враг пробирался во все щели, и нельзя было оказаться слабым звеном в цепи. Ты отвечал не только за себя.

А шалаш себе я все-таки построил. Конечно, не такой шикарный, как госпиталь, а легкий и маленький. Можно было влезть в него, как в мешок, и никто тебя не смел тронуть. А выберешься, сядешь на землю, на пенек положишь дощечку и рисуешь. Мне понравился молодой партизан в фуражке с красной звездой, попросил его посидеть и нарисовал портрет. Это был первый рисунок в партизанах, он и сейчас у меня, на нем есть дата: «27 августа 1942 г.» — значит, в партизаны я вступил 26 августа, так как рисунок был сделан на следующий день.

* * *

На меня история с перебежчиком имела сильное влияние, она как бы положила тень на нас. Проверка шла людей только боем, только смертью врага ты мог доказать свою верность. Много еще было разговоров о перебежчике, Миша Карабань переживал очень, до войны он был милиционером и потому считал, что в случившемся он виноват больше всех. Маркевич собрал нашу группу и предупредил, что в лагерь засылаются лазутчики, формы их диверсий самые изощренные, трудно поддающиеся разоблачению, поэтому все должны быть начеку. Рассказал, как недавно пришли в отряд двое, молодой парень привел к партизанам девушку-ев рейку, спасая от расстрела, так как поползли слухи, что готовится расправа над евреями. Но комиссар отряда приказал обыскать проводника, и у него нашли зашитые в одежду пакетики с ядом. При допросе выяснилось, что он имел задание всыпать яд в котел партизанской кухни, и, чтобы втереться в доверие, ему понадобилась инсценировка со спасением еврейской девушки. Немцы сбрасывали с самолетов детские игрушки, перочинные ножики, железные путы для лошадей — знали, мимо чего не пройдет крестьянин; а когда эти вещи брали в руки, они взрывались.

Весной Стацюк вновь появится в нашей бригаде, придет с повинной и пообещает сделать очень дерзкую операцию, убить коменданта немецкого гарнизона в Лепеле; ему поверят, дадут в помощь двух молодых партизан и отправят на задание. А через три дня придет крестьянин и расскажет страшную историю. Эта группа остановилась у него ночевать перед диверсией, но с вечера появилась выпивка, Стацюк угощал ребят. Наутро его в хате не было, и лежали зарезанные финкой два молодых парня.

Стацюк оказался не просто предателем, а матерыгл изменником. Вновь его обнаружили уже инструктором) диверсионной школы в Лепеле, которая готовила диверсантов для провокаций, разведки, минирования дорог, отравления колодцев, убийства партизанских командиров.

Неожиданности на оккупированной территории подстерегали на каждом шагу. Естественно, что и наш приход вызвал настороженность, группа большая и, в случае ошибки, вреда могла наделать много. Потом мне рассказывал сам Дубровский, что думы у командования были разные, была и мысль расстрелять всех. Бригада только организовывалась, а нас — девять человек военных. Военных — это, может, и хорошо, а если предатели? Наверно, это произошло из-за той нервозности, которую мы сами создали, выдав себя при встрече с партизанской разведкой за полицейских, да и костюмы были на ребятах литовские, в такие была одета полиция. Кроме того, всех озадачили наши с Николаем биографии — художники, рисование генерала. И действительно, это сразу было трудно понять, трудно уложить в привычную схему. Но взял слово Жуков: «Я согласен вооружить этих людей и пойду с ними в засаду. Сам поведу в бой, проверю, что за люди. Но, если проверку выдержат, все мои будут, возьму к себе в отряд». Тут-то все и задумались, рассказывал Федор Фомич. Список нашей группы лежал на столе, и против каждой фамилии стояла пометка о воинской специальности. Получалось, что Жуков всех обошел, сразу на девять бойцов свой отряд укрепил, и среди них кадровые, да и художники пригодятся для агитационной работы. В общем, приревновали командиры, позавидовали Жукову. И тогда вышло решение: распределить группу по отрядам и испытать боем в первых же операциях.