Читать книгу - "Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко"

которую вдвоём вступают, почему часами разговаривают о чём угодно: о музыке, театре, живописи, вещах, тряпках — и такие разговоры считаются хорошим тоном, признаком интеллигентности, образованности, общей культуры. Но ничего не говорят по существу того, что их ожидает и вскоре может отрезвить. Почему так?

Вторая карточка гласила «Дети» и подразумевала всё, вплоть до мелочей, с ними связанное. На третьей значилось «Интимные отношения». Четвёртая… Что же я тогда определил на четвёртое место?.. На карточке было написано что-то вроде такого: «Общеобразовательное, духовное, культурное и физическое развитие супругов». Мы с госпожой Одо подробно обсуждали, что входит в эти понятия.

Пятая… Что было на пятой? Вспоминаю, «Внешние связи семьи»? Верно, помнится, я, поразмыслив, вывел такой порядок из простого соображения: образованному и культурному прощелыге — такими большинство из нас делает жизнь, хотя я никогда и не утверждаю ничего всерьёз, — проще и легче завязывать связи, а уже от связей в нашем мире зависит всё остальное: «Экономика семьи», без связей что за экономика, «Здоровье, отдых»…

Потом…

Восьмая — «Жильё, улучшение домашнего быта»… Дальше для меня было просто: материальное обеспечение и продовольствие. Помнится, именно в таком порядке, все десять, я вспомнил их. Только… Да-да, припоминаю, я сказал в тот вечер госпоже Одо:

— Всё это взаимосвязано, потому что любое одно влияет на многое другое. И достаточно условно, потому что зависит от возраста, психофизических особенностей… От достатка. Наконец, от обеспеченности… У каждого — своё. Когда заболит палец или зуб — он нейдёт из головы, он выходит в приоритеты, но всё же лучше потерять зуб или палец, чем, например, голову.

— Лучше вообще ничего не терять, — ответила мне госпожа Одо. — Но так не бывает. Гораздо страшнее — потерять себя. Сейчас я занимаюсь подобным случаем…

— Достаточно, — отдалась во мне безмолвная мысль госпожи Одо. Вслух она сказала по-русски:

— Вас проводят. Помойтесь и отдохните с дорожки. Выпейте это…

Я обернулся. Слуга с поклоном подал мне бокал, каменный, как мне показалось, тяжёлый и чёрный, с густым маслянисто-коричневым питьём, напоминающим патоку по виду, цвету, полупрозрачности.

Я медленно выпил, не ощутив ни запаха, ни вкуса. Почти тотчас, как я вернул бокал, ледяное остриё ударило мне под темя изнутри, в самое основание разума, и глаза подёрнуло липкой вязкой дымкой, как если бы я мгновенно перенёсся в долины Таджикистана, где был Саша Дымов, а сам я никогда не был. Долины, затянутые мглой и тончайшей лёссовой пудрой, когда в преддверии осени задует злой и холодный ветер — «афганец». Одновременно я увидел бесконечные льды Гренландии, в которой тоже никогда не был. Увидел саванну в Африке на пути к водопаду Виктория. Белые от солнца камни на горном склоне под копытами какой-то оступающейся на камнях лошади в кожаных боевых доспехах с грубыми золотыми накладками… Звон копейного наконечника или другого древнего оружия…

Почти тотчас часть моего сознания как бы обволоклась выпитой маслянистой «патокой» и страшно отяжелела, обратилась в камень, от тяжести стала проваливаться вниз, сквозь моё тело, через отказывающие ноги куда-то в почву, физически отторгаясь от меня, начинаясь, заканчиваясь и вновь бесконечно рождаясь, повторяясь и угасая.

Слабо-слабо помню, как, шатаясь, поднялся и двинулся за слугой куда-то через сад, непонимающе подняв к блёкнущему небу глаза.

Мне стало казаться, что с каждым последующим шагом каменная тяжесть всё сильнее сковывает мои ноги, словно на крутом подъёме под непосильным грузом, но я, обессилевая, всё же продолжаю мой беспрерывный подъём в никуда, поднимаюсь, нащупывая опору, на всё большую и большую высоту, всё с большим и большим трудом продолжаю моё трудное восхождение.

На одной из незримых неверных ступеней я покачнулся, переставая справляться с телом, не удержался на ней, сорвался и обвально посыпался в беспросветную бездну, сохраняя в беспомощных ступнях тающую память о сиюминутном прикосновении к почве. Перед глазами, пока они ещё видели, стала разверзаться чернота… Я успел ещё услыхать вскрик, как почудилось, женский, но голосом, наверное, не госпожи Одо, — голосом, будто вывернутым наизнанку, — и запомнил, уже падая, первое из произнесённых кем-то по-японски слов: «Вакаримасэн…» — «Не понимаю…»

Меня охватило жуткое, ещё осознаваемое, ощущение страшной чёрной неизбывной муки, предвещающей подступившую смерть, причём, смерть успела заманчиво посулить незамедлительное избавление от муки, вызывая острое желание себя. Но… я всего лишь потерял сознание.

Точнее, я лишился управляющей мной части сознания. Осталась чувствительная, ощущающая, но не понимающая и бездеятельная, продолжающая чувствовать и под наркозом, но ничего не могущая, недееспособная сама по себе.

Это она продолжала жить, поглощая отмеренный ей срок. Это она смогла разглядеть в наступившей черноте маленькую тихую путеводную звёздочку. Это она возжелала для себя живительной осиянности слабым звёздным светом, и что-то во мне отозвалось и двинулось, унося с собой живую часть сознания вверх, к разгорающейся и растущей звёздочке. Невесомо и осторожно двинулось из покоя и заскользило над пропастью по бесконечной, провисающей над бездной во мгле, вечно живой и снова мною осязаемой серебристой нити. Сдвинулось и что-то не определившееся, не сформировавшееся пока во мне и, двигаясь, оно принялось приучаться чувствовать тупое, несвободное движение возрождающейся жизни тела.

Тогда я сказал мысленно себе: «Слава Богу, я — жив…»

Звезда надо мною растроилась, и я увидел три плоских зеркала, бесконечно продолжающихся до глубин Вселенной, три призрачных плоскости, словно посыпанных звёздной пылью, самосветящейся в кромешной тьме. Казалось временами, что все три плоскости взаимно пересекаются, но пожелав усмотреть линии их пересечений, взор скользил в необозримость, и вместе с ним ускользали вероятные линии пересечения. Глазу не за что было зацепиться.

Три звёздных блёстки медленно оторвались от ближней ко мне твердозеркальной поверхности, вдоль по которой вяло перебирал ногами я (ноги двигались по ней, но глаза утверждали, что видимая плоскость — одна, а осязаемая — другая), и, теряя яркость и вырастая каждая в самостоятельный зеркальный диск, подобно приближающимся планетам, отражающим и черноту ночи и блеск невидимого мне космического светила, всё так же медленно приблизились ко мне вплотную и повисли рядом, в подчёркнуто ощутимой близости: два диска — вверху, третий, размером чуть меньше, — под ними, на уровне моих глаз. Нижний пожелтел и зазолотился, как нимб вокруг головы святого.

Всматриваясь, я начал различать на золотом поле нимба и голову — человеческую — и потом лицо. Женское лицо. Сливаясь с сияющим нимбом, выше лица парили золотисто-огненные волосы, искусно собранные над головой в высокий узел и открывающие виски, украшенные золотыми же розами. На странно незнакомом, но известном мне лице открылись и не мигая смотрели мне в душу всевидящие