Читать книгу - "Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев"

Она проявила бешеную энергию, запрещая нас — только от западных журналистов, которые специально занимались этим делом, мы знаем о звонках и телеграммах по крайней мере в полдюжину редакций — от «Голоса Америки» до «Граней». Снять с питания, как говорил Слуцкий, распоряжавшийся одно время переводами с подстрочников, главной кормушки русских поэтов. Главный редактор «Нового русского слова» Андрей Седых, который опубликовал расширенный вариант нашей нью-йорктаймсовской статьи, а потом месяца полтора печатал статьи против нас и дал нам две полосы под заключительное слово, сказал нам напрямик: «Я-то вас печатать буду, но больше — никто». Однако в «Новое русское слово» мы больше не совались, не желая ставить Седыха перед трудным выбором. Ситуация хреновая, стыдно перед Леной, что втравил ее в такое предприятие, без никакой надежды прорвать блокаду. Как мы выбрались тогда из этой ямы?.. Хоть просись обратно в Москву, но Москва слезам не верит, а таких бедолаг использует в пропагандистских целях и, выжав, как лимон, выбрасывает за ненадобностью. Нет, этот вариант даже не проигрывался.

По порядку. Вот та злополучная статья — в том виде, как она появилась в «Нью-Йорк Таймс» (перевод с английского):

Неумение и нежелание советских диссидентов смотреть в глаза правде и npизнать ее таковой, какая она есть на самом деле, подчеркивает их парадоксальное сходство с кремлевскими правителями, к которыми по сути они находятся в оппозиции — но не по форме.

Диссидентство в России доживает свой короткий век — теперь это уже очевидно и, как ни грустно, следует признать со всей определенностью. И без того слабые как в количественном, так и в качественном отношении, полузапретные, без определенного правового статуса, советские диссиденты сейчас еще более ослаблены, если даже и вовсе не сведены на нет в смысле практической деятельности: с одной стороны, эмиграцией, а с другой — принудительным пресечением (усиление цензуры, озверение полицейского аппарата, антисемитизм, обыски, аресты, шантаж и так далее). Их роль скорее нравственная, чем политическая либо практическая, да и та с каждым днем уменьшается.

Но это всего лишь внешние причины того очевидного фиаско, которое терпят сегодня советские диссиденты и с опаской сочувствующие им либералы и инакомыслящие. Причина внутренняя — бескорние демократического движения в России, которая имеет сейчас правительство, которое заслуживает, а может быть, и лучше, потому что могло быть и хуже.

И еще будет — вот чего мы опасаемся! — хуже. Уже становится хуже — с каждым днем.

Анализируя демократическое движение в России, мы должны оговориться, что сами причисляем себя к нему, а потому всё сказанное — выше и ниже — просим рассматривать в качестве горьких, трезвых и вынужденных признаний — как своеобразную самокритику. Увы, признать поражение куда труднее, чем победить.

Правда, в отличие от других русских диссидентов, мы не обладаем властным императивом — требовать от Запада, чтобы он сделал для России то, что она сама сделать не может, а главное не хочет: дать ей свободу.

Русские диссиденты так же далеки от своего народа, как и партийно-бюрократическая верхушка, и это трагическое обстоятельство: спор о России идет между сторонами, находящимися словно бы в вакууме — извне, а не внутри страны.

Так, впрочем, было всегда — русская политическая история развивалась вполне независимо от истории народной.

А пока что мы можем наблюдать поразительное геологическое явление: превращение полуострова в остров. Речь идет об академике Андрее Сахарове.

Арестованы его ближайшие сотрудники: Сергей Ковалев, Александр Гинзбург, Юрий Орлов, Андрей Твердохлебов, украинские и грузинские диссиденты. Многие — Челидзе, Литвинов, Алексеева и другие — покинули Советский Союз.

С какой готовностью и быстротой советские власти выдали выездные визы Ефиму Якилевичу и его семье, словно бы просьба ближайших родственников Сахарова об эмиграции давно ими ожидалась и даже входила в их расчеты.

Крохотные остатки — диссиденты поневоле: те же еврейские «отказники», а по-русски — сидельцы. По сути — заложники.

Как ни парадоксально, КГБ — это главный рассадник инакомыслия и питомник диссидентства. Словно бы эта организация боится остаться без работы.

Но пока она с главной своей задачей справилась, обособив и блокировав академика Сахарова и превратив его в полководца без войска. И без того трагическое одиночество Андрея Сахарова как политического деятеля усилено и усугублено одиночеством реальным, жизненным, бытовым — КГБ проделал здесь боль шую и целенаправленную работу, сделав прославленного академика в полном смысле слова беспомощным.

Эпистолярное торжество в связи с ответной телеграммой президента Картера академику Сахарову сменилось вскоре тяжким похмельем.

Андрей Сахаров слишком хорош для России, если не вовсе преждевременен. Один человек не в состоянии изменить политический климат такой традиционно-косной страны, как Россия. Все ее великие реформаторы — от Петра Великого до Владимира Ленина — кончали неизбежным фиаско. Как экзотическое и теплолюбивое растение, академик Сахаров нуждается в сопутствующих условиях, во встречных усилиях, в особом уходе, в искусственном микроклимате — пусть даже с небольшим радиусом. А здесь всё наоборот — от национальных традиций до противодействия мощного государственного аппарата, и прекрасное это чудо-растение может, увы, бесследно увянуть.

Цель КГБ — доказать наивным слушателям «Голоса Америки» и Би-би-си опасность (а не только бесполезность!) приближения к академику Сахарову — в качестве жалобщиков или сотрудников, всё равно.

Маркиз де Кюстин, чья книга о России до сих пор не утеряла своей актуальности — настолько, что в советской прессе немыслимо даже ее упоминание, — писал применительно к России 1839 года: «Милосердие называется слабостью у народа, ожесточенного террором…» К России, пережившей революцию, гражданскую бойню, тридцать седьмой год, Вторую мировую войну и агонию последних сталинских лет, это относится тем более.

Мефистофель характеризовал себя как силу, которая хочет зла, а творит добро. Русская история, разрушая идеалистические иллюзии, дает обратный пример: добра, которое, не желая того и даже не ведая о том, является причиной зла, порою ещё большего, чем то, которое оно пыталось искоренить.

Ситуация, зафиксированная уже однажды в мировой литературе, — ситуация Дон Кихота.

С той только разницей, что противники русского Дон Кихота — отнюдь не ветряные мельницы.

И бессмыслица его единоборства с Молохом государства тем более очевидна, хотя отступать уже поздно, да и некуда…

И совестно ощущать себя в этой борьбе беспомощным зрителем, в безопасности, за пределами России — не на арене, а на трибунах, откуда и руки не протянуть поверженному воину — полководцу без войска, Дон Кихоту, академику Андрею Сахарову…