Читать книгу - "Тетради дона Ригоберто - Марио Варгас Льоса"

— Да ты весь дрожишь! — Встревоженная донья Лукреция пощупала мужу лоб. — Ну все, ты простудился. Надо срочно выпить отвар вербены и две таблетки аспирина. Я все приготовлю. И не спорь. В постель, без разговоров.

Упоминание о постели нисколько не тронуло дона Ригоберто, стремительно перешедшего от бурного веселья к тихому унынию. Донья Лукреция ушла на кухню. Дону Ригоберто стало не по себе под ясным взглядом Фончито, и, чтобы скрыть неловкость, он спросил:

— Шиле посадили в тюрьму за любовь к природе?

— Ну, конечно нет, с чего ты взял, — рассмеялся мальчик. — Его обвинили в аморальном поведении и растлении девочки. Это случилось в местечке под названием Нойленгбах. Останься Шиле в Вене, ничего такого не произошло бы.

— Правда? Расскажи-ка поподробнее, — попросил дон Ригоберто, чтобы выиграть время. Сам не зная для чего. Торжествующее солнечное сияние последних дней сменили ливни, громы и молнии.

Чтобы немного успокоиться, он решил прибегнуть к проверенному средству и принялся считать мифологических существ. Циклопы, сирены, лестригоны, лотофаги, цирцеи, калипсо. Этого оказалось достаточно.

Все началось весной 1912 года; если быть до конца точным, в апреле, подробно рассказывал мальчик. Эгон со своей любовницей Валли (это прозвище, на самом деле ее звали Валерия Нойциль) сняли домик в чистом поле, на краю деревни с непроизносимым названием. Нойленгбах. Эгон любил писать на свежем воздухе, если погода позволяла. В один прекрасный день к нему подошла какая-то девочка и завела разговор. Они просто поболтали, ничего больше. Потом эта девчушка появлялась еще несколько раз. А как-то ненастной ночью вломилась к Эгону и Валли мокрая до нитки и объявила, что ушла из дома. Они пытались ее отговорить: ты не права, вернись домой, но девчонка ни в какую — умоляла, чтобы ее хотя бы оставили переночевать. Они согласились. Гостья легла вместе с Валли, Эгон Шиле — в соседней комнате. Наутро… Появление доньи Лукреции с дымящимся отваром вербены и двумя таблетками аспирина прервало рассказ, который дон Ригоберто, сказать по правде, и так слушал вполуха.

— Выпей все, пока горячее, — приказала донья Лукреция. — И аспирин. А потом в постель, пропотеть как следует. Еще не хватало, чтобы мой старичок простудился.

Донья Лукреция легонько коснулась губами — дон Ригоберто вдохнул травяной запах отвара — лысеющей макушки мужа.

— Я рассказываю о том, как Эгона посадили в тюрьму, — пояснил Фончито. — Ты уже слышала эту историю, так что тебе будет неинтересно.

— Нет, нет, продолжай, не обращай на меня внимания, — ободрила пасынка Лукреция. — Хотя я и вправду хорошо ее помню.

— Когда ты успел рассказать Лукреции свою историю? — процедил дон Ригоберто сквозь зубы, глотая горький отвар. — Она вернулась домой два дня назад, и все это время я ни на шаг ее не отпускал.

— Когда я навещал ее в Сан-Исидро, — ответил мальчик со свойственной ему кристальной откровенностью. — Ты ему не говорила?

Дону Ригоберто показалось, что в воздухе трещат электрические разряды. Чтобы не смотреть на жену, он героически отхлебнул огненного отвара, который обжег ему горло и желудок. В животе дона Ригоберто вспыхнуло адское пламя.

— Я не успела, — пролепетала донья Лукреция. Ее лицо — ай-яй-яй! — сделалось мертвенно-бледным. — Но я, конечно, собиралась все ему рассказать. Ведь в наших посиделках не было ничего плохого?

— Что же в этом плохого, — с нажимом произнес дон Ригоберто, делая очередной глоток душистого адского питья. — Очень мило, что ты навещал Лукрецию и приносил ей вести обо мне. Так что там с Шиле и его любовницей? Тебя прервали на полуслове, а мне не терпится узнать, что было дальше.

— Мне продолжать? — обрадовался Фончито.

Сердце дона Ригоберто готово было выскочить из груди, а горло превратилось в сплошную рану. Его жена застыла на месте, растерянная, онемевшая.

Так вот… Наутро Эгон и Валли на поезде отвезли свою гостью в Вену, где жила ее бабушка. Девчонка клятвенно заверила их, что поселится у старушки. Однако в городе она заартачилась и в результате провела ночь в гостинице с Валли. На другой день девочка вернулась в Нойленгбах вместе с Эгоном Шиле и его подругой и провела у них еще двое суток. На третий день объявился ее отец. Он обнаружил Эгона во дворе, за работой. Этот господин рычал, что вызвал полицию, обвинял художника в растлении детей, ведь его дочь была несовершеннолетней. Пока Шиле успокаивал взбешенного отца, его дочь схватила ножницы и попыталась перерезать себе вены. К счастью, Валли, Эгон и отец девочки подоспели вовремя, последовало бурное объяснение и всеобщее примирение. Отец с дочерью отправились домой, а Эгон и Валли решили, что все устроилось. Но не тут-то было. Через несколько дней Шиле арестовали.

Слушал ли хоть кто-нибудь историю Фончито? На первый взгляд — да, ведь взрослые сидели тихо, не двигаясь, почти не дыша. Все время, пока мальчик без запинки вел свое повествование с интонациями и паузами, выдававшими отменного рассказчика, отец и мачеха не сводили с него глаз. Но почему они были так бледны? Отчего казались такими отрешенными? Такие вопросы читались в больших выразительных глазах Фончито, который переводил взгляд от Лукреции к дону Ригоберто, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Он смеялся над ними? Смеялся над отцом? Дон Ригоберто поглядел сыну в глаза, ожидая увидеть искру макиавеллиевского коварства. И встретился с ясным, чистым, безмятежным взглядом человека, свободного от угрызений совести.

— Папа, мне рассказывать, или тебе скучно?

Дон Ригоберто покачал головой и, сделав неимоверное усилие, — горло было сухим, как наждак, — пробормотал:

— А что было в тюрьме?

Шиле продержали за решеткой двадцать четыре дня по обвинению в аморальном поведении и растлении несовершеннолетней. В растлении — из-за эпизода с девчонкой, а в аморальном поведении — из-за картин и рисунков ню, найденных полицией в доме. Шиле смог доказать, что не прикасался к девочке, и с него сняли обвинение в растлении, но не в аморальном поведении. Судья решил, что коль скоро неприличные картины могли видеть дети, заходившие в дом к художнику, он достоин суровой кары. Какой именно? Сожжения самого непристойного рисунка.

В тюрьме Шиле ужасно страдал. На автопортретах того времени он болезненно худой, в потухшими глазами, похожий на мертвеца. За решеткой Шиле вел дневник, в котором записал («Минутку, сейчас вспомню, как там было»): «Я, от рождения одно из самых свободных созданий на земле, посажен в клетку именем закона, не отражающего чаяний народа». В заключении Эгон написал тринадцать акварелей и этим спас свой рассудок: койка, дверь, окно и пропитанное солнцем яблоко, одно из тех, что каждый день приносила Валли. Она с утра занимала стратегически выгодную позицию неподалеку от тюрьмы, чтобы Шиле мог видеть ее из окошка своей камеры. Валли безумно любила художника, и он сумел пережить тот кошмарный месяц лишь благодаря ее поддержке. Сам Шиле едва ли питал к ней столь же сильные чувства. Он часто писал Валли, ценил как натурщицу, но и не только ее, а еще очень многих, например уличных девчонок, которых изображал полуголыми, в разных позах, сидя на своей стремянке. Главной страстью Шиле были дети. Он сходил от них с ума, и не только как от моделей. Можно сказать, что художник любил детей как в хорошем, так и в плохом смысле. Так утверждают его биографы. Он был великим живописцем и при этом немного извращенцем с болезненным влечением к мальчикам и девочкам…