Читать книгу - "Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер"

Таким образом все дело объяснилось.

– Но почему же другим ничего нет? И почему все дело лежало так долго?

– Другим тоже есть, – сказал Порхунов.

– Кто? Кому?

– А лежало долго, вероятно, потому, что, по болезни А…ва, не хотели делать доклад.

И только что он разъяснил это, как Бисюткин вбежал и кинулся целовать меня. Он расцеловал ручки у Лены, поцеловал Надежду Степановну и не успел поцеловать Порхунова, вероятно, только потому, что этому помешали капитан Тручков, Борбоденко и Красковский.

Все пришли поздравлять меня, или, правильнее, нас. Поздравляли Лену, Надежду Степановну. Явилось шампанское. Шум, говор. Но и среди этого шума и своих домашних дел вертелось одно великое слово.

Все точно выросли, получили настоящее дело, говорили значительно, с ударением. Одним словом, каждый чувствовал и сознавал себя русским, и каждому мерещились не «гушанибцы» или какие-нибудь черкесы, а настоящие, чистокровные турки.

LXXXVIII

Проводив Порхунова и представив благодарность начальству за милостивое представление, я снова вернулся к своим.

Целый вечер до глубокой ночи у нас сидели новые мои товарищи, пили кахетинское и говорили все об одном и том же, что было у всех и в уме, и в сердце.

Точно колесо, которое вертится и попадает спицей на одно и то же место. Кто бы и о чем бы ни заговорил, но в конце концов непременно сводил на войну.

И все стремились туда, в самый центр, на Дунай (в Крыму тогда еще ничего не предвиделось).

– Ах, как бы меня перевели! – желал неистово Бисюткин (которого также произвели в офицеры).

– Ах, как бы меня перевели! – повторял Шарумов (который получил Анну в петлицу).

– Ах, как бы меня перевели туда! – передразнивал их Красковский (который получил штабс-капитана).

– А что, господа «новопоставленные», чай не мешало бы чествование сделать, – добивался Тручков, – хоть бы одно, общее, соборное?! А?!

Но господа «новопоставленные» это не слыхали. Всех их разбирало одно горячее желание: «Ах, если бы меня перевели туда!»

На другой день я пришел поздно к Лене и не застал ее дома. Она ушла на крепостную стену, чего никогда с нею не бывало.

Я отправился туда же. Смотрю: сидит моя Лена пригорюнясь, точь-в-точь как я, когда тосковал о ней, «моей милой», или когда превращался в «индюка».

Я побежал к ней и хотел прокричать ей: «Куль! Куль!»

Но она встретила меня таким холодным и строгим взглядом, что у меня руки опустились.

LXXXIX

– Лена! Что с тобой?!

И я хотел обнять ее, прижать к сердцу, но она отстранилась.

– Постой, Володя, – сказала она. – Ты весел, доволен, а у меня здесь словно камень, и очень тяжелый…

Я сел подле нее. Я взял ее за руку и крепко поцеловал эту руку, но она тихо высвободила ее.

– Когда все вчера рвались «туда», я чувствовала, что они «русские», и мое сердце радовалось за них. Только ты… только один ты (ее голос слегка задрожал) не высказывал такого желания… И мне было тяжело…

Я действительно вспомнил, что и вчера, в особенности к вечеру, она была чем-то озабочена и грустна. Несколько раз я ловил ее взгляд, обращенный на меня. Несколько раз я подходил к ней, чтобы с восторгом радости поцеловать ее ручку, и она дозволяла это как-то неохотно.

– Лена! – вскричал я. – Неужели ты можешь сомневаться в том, что и во мне кипит это желание?! Как только мы обвенчаемся, то тотчас же мы вместе с тобой полетим туда.

И я обнял ее.

– Постой, Володя! – сказала она, освободившись из моих объятий. – Здесь идет речь не о нашей женитьбе, а о России… о нашей родине… отчизне…

И вдруг она горько заплакала.

– Лена! Милая моя! Дорогая! Что с тобой?

– Мне горько! Тяжело, что ты не понимаешь меня, что… я должна объяснять тебе то… что должно, кажется, быть в сердце каждого русского…

И вдруг она, сделав усилие над собой, подавила взрыв плача, отерла слезы и посмотрела на меня строго.

– Теперь речь о нашей женитьбе, – сказала она, – должно оставить. Теперь у каждого русского должна быть другая невеста, другая жена, семья, и все; это – его «дорогая отчизна».

Последние слова она произнесла почти шепотом, но от этого шепота у меня мороз пробежал по сердцу, и вместе с тем мне хотелось поклоняться ей, ей, этой истинно русской женщине!

ХС

– Лена! – сказал я. – Милая, дорогая моя! Каждый любит то, что ему дорого. И если бы мне теперь предстоял решить выбор между родиной и родной моей, то я… не колеблясь бы ни секунды…

– Постой! – прервала она, схватив меня за руку. – Не договаривай! Я знаю, что ты скажешь… И вот это-то и больно мне; больно то, что я одна, одна я русская женщина, дороже тебе тех тысяч несчастных девушек, женщин, детей наших братьев, которых там притесняют, оскорбляют и режут эти дикари-турки.

– Да что же мне делать?

Она молча, пристально посмотрела на меня.

– Слушай, Володя! Я сегодня всю ночь напролет не спала и все думала.

– Это и видно! Посмотри, какая ты бледная, а под глазами синие круги.

– Я думала о нашей судьбе, Володя. Я полюбила тебя тогда, когда ты смело вышел на дуэль, мстителем за твою бедную маму… Я полюбила тебя раненого, больного. Но теперь мне кажется, я… не люблю тебя…

И она посмотрела на