Читать книгу - "Просветительские идеи и революционный процесс в Северной Америке - Мария Филимонова"

Президент, как и предлагал Монтескье, не располагает законодательной инициативой, т. е. не может вносить в Конгресс законопроекты. На практике, впрочем, президент может влиять на законотворческую деятельность Конгресса при помощи ежегодных посланий^[861].

В то же время главе исполнительной власти были даны мощные рычаги для сдерживания законодательной ветви. Важнейшее из них — право вето. Однако оно не абсолютное, как в «Духе законов». На Конвенте 1787 г. абсолютное вето, которое отстаивали Уилсон и Гамильтон, было отвергнуто практически единогласно^[862]; условия его преодоления были определены в две трети голосов обеих палат. Сама необходимость наделить президента правом вето обосновывалась необходимостью защитить исполнительную власть от законодательной, считавшейся более сильной^[863]. В этом пункте делегаты Конвента, в общем, следовали аргументации Монтескье, который заявлял, что исполнительная власть ограничена по самой своей природе и поэтому нет необходимости дополнительно сдерживать ее^[864].

Подпись президента требуется для вступления закона в силу. Соответственно, он может заблокировать законопроект, отказавшись его подписать (т. наз. «карманное вето»). Для преодоления «карманного вето», как и в случае с обычным вето, необходимо две трети голосов обеих палат (ст. I, разд. 7).

Еще одно право президента: он может прервать заседания Конгресса в том случае, если его палаты не могут назначить срок переноса своей сессии (ст. II, разд. 3). Но на практике это право никогда еще не использовалось^[865].

Федеральная президентская власть, по сравнению с властью губернаторов штатов, была усилена. Из Конституции были исключены любые упоминания о коллективных исполнительных органах типа тайных советов. Это имело парадоксальный побочный эффект: кабинет министров в Конституции также не упоминается и по факту действует без конституционного основания. Право вето дает президенту даже более эффективный рычаг давления на Конгресс, чем планировали «отцы-основатели»: при наличии двухпартийной системы собрать необходимые две трети голосов для преодоления вето не так-то просто. На данный момент из 2581 президентских вето в США были преодолены лишь 111^[866]. Таким образом, если ранний американский конституционализм тяготел к локковской парадигме, то федеральная Конституция перешла к парадигме Монтескье.

Позиция антифедералистов по вопросу об исполнительной власти лучше всего выражалась в формуле Джефферсона, который нашел президента «плохим изданием польского короля»^[867]. Автор под псевдонимом «Катон» негодовал: «Не так давно каждый американский виг свидетельствовал свое страстное отрицание монархии, хотя бы даже ограниченной… А чем же этот президент со всеми своими прерогативами и полномочиями так уж существенно отличается от короля Великобритании?»^[868] Пенсильванский федералист Т. Кокс в ответ скрупулезно сравнивал полномочия короля Англии и президента США и приходил к выводу, что власть последнего куда более

ограничена. Мэрилендский юрист А. К. Хэнсон из подобного же сравнения делал неожиданный вывод: коль скоро полномочия президента США схожи c полномочиями английского монарха, то «должен ли американец бояться своего президента больше, чем англичанин — своего короля?»^[869]

Политическая теория Монтескье оказала огромное влияние еще на один из базовых элементов Конституции США — федерализм. Федеративное устройство США складывалось под влиянием объективных условий — изначальной разобщенности штатов, лишь слабо объединенных в рамках «Статей Конфедерации». Недаром Дж. Вашингтон называл американский Союз «веревкой из песка». Но наряду с объективными препятствиями для укрепления Союза, в понимании «отцов-основателей» централизация власти в США представляла теоретическую проблему, поначалу казавшуюся неразрешимой. Этой проблемой был географический детерминизм, связывавший политический строй с размерами государства. Вопрос был нешуточным и касался он не более и не менее, как возможности существования стабильной республики в США.

С точки зрения классической республиканской теории, создать республику на территории США было просто невозможно. Эта теория ориентировалась на условия античных полисов, а они не могли быть велики. На большой территории невозможна прямая демократия, являвшаяся необходимым элементом их политического строя. Аристотель, например, заявлял, что территория полиса должна быть «легко обозрима»^[870]. В XVIII в., с легкой руки Монтескье, это положение превратилось в аксиому. Монтескье писал: «В большой республике будут и большие богатства, а следовательно, и неумеренные желания. Круг общественных дел, поручаемых заботам гражданина, станет слишком обширным. Усилятся личные интересы. Сначала человек почувствует, что он может стать счастливым, великим и славным помимо своего отечества, а вскоре убедится, что он может достигнуть величия только один на развалинах отечества». По этой причине философ считал диктатуру Цезаря и установление императорской власти естественным следствием завоевательных войн Древнего Рима^[871].

Унитарное государство таких размеров, как США, согласно Монтескье, могло быть только деспотическим. Раш в 1787 г. в отчаянии писал: «Есть лишь одна вещь, которая может привести Соединенные Штаты к гибели, — это размеры их территории. Возможно, именно для этого Великобритания уступила нам столько незаселенных земель»^[872]. Уилсон признавал: «Чтобы единое правительство могло действовать энергично на всей территории Соединенных Штатов, потребовался бы, боюсь, самый неограниченный и безоговорочный деспотизм»^[873]. Этот теоретический тупик оставался для федералистов неразрешимым вплоть до 1787 г.