Читать книгу - "Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова"

Дворецкий подал иноземным гостям по малому блюду, а вместо салфеток — рушники. Куски зайчатины полагалось брать руками.

После здравицы в честь хозяина Сапега выпил и, выбрав самый аппетитный кусок зайчатины, заметил:

— Признаться, отощал я за постные дни.

Когда гости вдоволь отведали вина и насытились, Сапега начал рассказ о слухах, что насевались по всей Москве. Говорили о великом огорчении патриарха, которого князь Шуйский упрекал в том, что, радея Годунову, он откладывает выборы царя — явно во вред державе. Шуйского поддерживали многие бояре, они настаивали на незамедлительном созыве Земского собора, и когда патриарх спросил: «Кого станем выбирать царём?», многие ответили: «Фёдора Никитича Романова».

Рассказывая об этом, Сапега поглядывал на хозяина, но его невозмутимый вид ни о чём не говорил. Тогда он напрямую спросил:

— А было у тебя говорено с князем Шуйским, кого ставить на царство?

— Здесь палата, а не собор, и мне не должно было вести сии досужие речи с князем Шуйским.

Встретившись с недоверчивым взглядом Сапеги, Фёдор Никитич укрепился в догадке, что, случись его избрание на царство, Сапега был бы огорчён этим избранием. Но лишь много времени спустя понял Фёдор Никитич тайную политику Сапеги. Напрасно было бы искать в нём скрытое недружелюбие. Он, Фёдор Романов, был, однако, нехорош Сапеге уже тем, что мог стать русским царём. Он же, Сапега, представлял те силы в Польше, что хотели бы видеть на русском троне самозванца, который служил бы польским интересам. А там недалеко и до соединения русского государства с Польшей под короной Сигизмунда. Потому, если выбирать между Годуновым и Романовым, он, Сапега, выбрал бы Годунова: убийцу царевича Димитрия нетрудно будет заменить самозванцем, ложным Димитрием.

Фёдор не мог знать этих соображений польского посла, однако, уловив его недобрый порыв, спросил:

— Дозволь спросить тебя, ясновельможный пан, зачем ты пожаловал ко мне? Или твоё ясновельможное достоинство дозволяет тебе учинить допрос хозяину дома? Или ты, Лев, не жил у нас и не знаешь русских обычаев?

— Ты что-то строг ныне, Фёдор Никитич. Где ты увидел допрос? — с небрежным простодушием произнёс Сапега. — Не в моём обычае затевать свару. Я веду беседу, достойную высоких особ.

— Ты не ответил на мой вопрос, Лев Иванович. Какая нужда привела тебя в сей загородный дворец?

Сапега ответил не вдруг, дожевал кусок ароматной зайчатины, вытер руки рушником, лежавшим у него на коленях, потом указал глазами на пана Стадницкого.

— Сей гость твоей боярской милости — отменный рисовальщик. Он делал артистичную парсуну^[27] пану Замойскому, и пан щедро наградил его и держит парсуну у себя в замке... Пан Стадницкий учился сему ремеслу у италийских рисовальщиков. Ныне он хочет подарить тебе твою парсуну.

Фёдор с удивлением посмотрел на молодого поляка. Вытянутое бледное лицо, рыжие волосы, взбитые хохолком, общее впечатление одновременно слабости и упорства.

— Я должен огорчить пана Стадницкого. У меня и на. мысли не было о парсуне.

Молодой гость понял из речи хозяина только слово «огорчить» и, весь встрепенувшись, заговорил по-польски. Сапега перевёл:

— Художник говорит, что не посмеет затруднять ясновельможного боярина. Позировать ему не надо. Рисунок у него готов. Он сделал его на пиру у князя Сицкого, никто не заметил его работы. И ныне пан просит боярина посмотреть парсуну. Коли что не так — можно будет исправить.

Не успел Фёдор ответить, как пан Стадницкий развернул перед ним среднего размера холст. Рисунок был тонким, искусным. Фёдор с живым любопытством вглядывался в собственное изображение. Чутьё это какое-то или дар особый, но поляк уловил в лице русского боярина важность без малейшей спеси и аристократическое достоинство. В портрете можно было угадать тонкие породистые черты покойной матери Фёдора, княжны Горбатой-Суздальской, из рода Шуйских. Фёдор и сам не подозревал, что так похож на неё.

Художник был доволен произведённым впечатлением. Но Фёдор молчал. Мелькали совсем иные мысли: о незабвенной матушке, о князе Василии Шуйском, что был так добр к нему. Не оттого ли, что угадывал в нём отдалённые черты своего рода?

— По какому случаю художник намалевал сию парсуну? И чего он хочет от меня? — спросил Фёдор, стараясь понять, какой интерес имеет Сапега в сей парсуне.

— Он чает завершить свой помысел в присутствии вашей светлости, — ответил Сапега с самым бесстрастным видом. — Мы с тобой сядем к окну. Я привёз тебе важные вести и доподлинно их тебе передам. А пан Стадницкий будет рисовать.

Фёдор смотрел на Сапегу, догадываясь, что на уме у него какая-нибудь каверза. Он не понимал таких людей. Сам жил по обычаю: «Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается». А у Сапеги чем злее весть, тем охотнее слетает она у него с языка.

— Да будет ведомо твоей боярской милости, — со свойственной ему иронической приправой начал он, — собор, о коем так хлопотал князь Василий Иванович, состоялся. Годунов всем собором избран на царство. Об иных лицах никто и не помышлял, — колко добавил он, имея в виду под «иными лицами» самого Фёдора Никитича.

Некоторое время Сапега молчал, вглядываясь в лицо Фёдора Никитича и желая понять, как он проглотит эту пилюлю.

— Об этом многие знали загодя. Новость твоя невелика, — спокойно отозвался Фёдор, хотя в глазах его появился опасный блеск. — Нам ведомо было, что патриарх учинит малый крестный ход в Новодевичий монастырь.

— Не знаю, малый или великий, но возле монастыря на Масленицу собралось всенародное множество и моление было слёзным. Ваш верховный поп добре знает своё дело.

— И всё же отказ тот был затейливым?

— Отнюдь. Все доводы Бориса Фёдоровича были прежними. Вот доподлинные слова вашего великого отказника: «Как прежде я говорил, так и теперь говорю: «Не думайте, что я помыслил на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя».

— И много пришло бояр?

— Довольно. Кручинились меж собой, исчисляли все доводы, на чём им стоять, чтобы и впредь слёзно молить отказника согласиться на царство.

— Довольно о том. Доводы те ведомы нам. В них прямая неправда.

В глазах Фёдора снова появился жёсткий блеск. Помолчав, он продолжал:

— Царь Иван поручал сына Фёдора и супругу его Ирину не Годунову, а родителю моему незабвенному Никите Романовичу, да Богдану Бельскому, да князю Шуйскому.

Недовольный своей запальчивостью, Фёдор остановился.

— Не помышляет ли боярин довести о том до соборного множества народа? — спросил Сапега в знакомой Фёдору манере допроса.