Читать книгу - "День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов"

Юлия громко расхохоталась:

– Убили! Прямо убили! – проговорила Юлия и, взглянув на Григория смеющимися глазами, опять захохотала. – Вот это мне нравится, ей-богу! Я и не подозревала, что вы такой горячий человек. Таким я вас вижу впервые и очень рада.

Григорий долго смотрел на картину. На столе эскизы, рисунки. В комнате пахнет красками, маслом.

– Вы хорошо написали лейтенанта, – сказал Григорий.

– Вам нравится?

Григорий, присматриваясь, сказал:

– А знаете… Он чем-то напоминает Федора.

– Федора? – Юлия опустила голову.

– Да, это Федор, – повторил Григорий. – И взгляд его, и глаза, и этот его своеобразный поворот головы… Он что, позировал?

– Нет-нет. – Юлия смутилась и покраснела. – Просто совпадение… Но критики… критики сбивают меня с толку. Иной раз голова кругом идет, и я ничего не понимаю. Я просто не хочу писать картину. Не хочу!..

Щуря глаза, Григорий с укором посмотрел в лицо Юлии, на розоватую мочку ее уха, на завитушки волос у виска и зашагал по комнате. Да, это уже не та Юлия, которую он встретил тогда в полумраке вагона!..

– Ну-ну. И руки по швам? – буркнул Григорий.

– Как это: по швам?

– А так. Вы для кого пишете картины? Для критиков или для народа? Будьте смелее, смелее! Надо уметь не только написать правду, но и отстоять правду. А вы? И голову набок?

В глазах Юлии искрился лукавый огонек. Убирая со стола кисти, краски, эскизы, бумагу, она удивленно говорила:

– Да вы ли это? Мне кажется, я вас совсем не знаю. И что вы все похаживаете да покашливаете? Я хочу смотреть на вас. Слушать вас. Садитесь вот сюда. И будем пить чай. Ужинали? Не важно! Я вас буду угощать. И говорить, говорить. Долго, очень долго!..

Юлия властно положила свою маленькую руку на плечо Григория, усадила его на стул.

– Что в Приречье?

– Пока мои мечты, – тихо ответил Григорий.

– А железо?

– И есть, и нет. Искать надо.

– Как вы жили там? Хорошо?

– Поживал помаленьку.

– Вы очень тугой на слово, – Юлия рассмеялась. – Да вы говорите, говорите!.. Я хочу вас слушать. Или вы разговариваете только о взрывах?

Григорий пожал плечами, закурил. «О чем говорить? Мне просто хорошо видеть ее и молчать. А говорить? О чем?»

– Знаете, с кем я тут встретилась без вас? – с волнением сказала Юлия. – С Катериной… Она остановила меня у подъезда театра и раздраженно сказала: «Когда война окончится, вы опять уедете в свой Ленинград? Или здесь вам теперь лучше?» Я не успела ответить, она ушла. И в ту же ночь я задумала написать вам на память портрет Михаила Ломоносова. И писала, писала запоем девять дней! Даже картину оставила… Мне было очень тяжело тогда, в вагоне. Куда я еду? Что меня ждет? Сибирь, Сибирь!.. Даже теперь страшно вспомнить. И та рваная шинель… так и давила, как камень. И вот вы… Не спросили, кто я и что я, а спросили, где и как я буду жить. Так просто, а сердце заныло. Ну, что же вы молчите? Или недовольны мною? Куда вы?

Григорий остановился в дверях багровой комнаты, включил люстру и долго смотрел на портрет Ломоносова.

Юлия взглянула на Григория. В ее светящихся синих глазах стояли слезы. И Григорий не мог отвести от нее своего взгляда.

– Что вы так смотрите? – спросила она смущенно.

– Да вот думаю…

– О чем?

– Думаю: хорошо жить, веря в свое «завтра».

Надломленные брови Юлии поднялись и замерли. Ее пристальный взгляд смутил Григория, он еще более ссутулился.

– Не будем думать, – мягко попросила она. – Одну ночь. Только одну ночь… Я хочу знать, как вы проводили время в безлюдье Приречья. А вы сидите в этих мокасинах да думаете. Лицо у вас бронзовое, бородатое, как у охотника. Мне кажется, в Приречье, где-нибудь под сосной у костра, вы сидели вот так же да думали, где искать железо… А вокруг тайга, горы, лес и ветер, ветер!.. Все такое необыкновенное, хмурое, непролазное, суровое. Должно быть, надо иметь твердый характер, чтобы понимать дебри, жить в дебрях и находить в них железо. Мне кажется, вы любите таежное одиночество. Правда?

Григорий промолчал и, как бы проверяя себя, спросил:

– У вас есть друзья?

– У меня много было друзей и подруг.

– И вы часто спорите с ними?

– Их здесь нет. И, кажется, мало осталось в живых. Мои подруги погибли почти все.

– Я не люблю одиночества и не умею жить в одиночестве, – сказал он твердым голосом. – Вот вы говорили, что надо иметь характер, чтобы понимать дебри. Да ведь смотря какие дебри окружают человека! Если с человеком нет товарищей, дружного коллектива, тогда он и в трех соснах заблудится. А на миру, как говорится, и смерть не страшна.

В одиночку никакие открытия недоступны. Если даже я иду один первичным маршрутом, там, где никто, кроме зверя, не хаживал, я все равно не одинок. За спиной у меня где-то есть база, товарищи, которые ждут меня и, если я не приду вовремя, начнут искать. А в одиночку в тайге погибнуть дважды два. Да и дух не тот у одиночки. Я даже не представляю, как бы я мог пройти Приреченской тайгой, если бы со мною не было друзей. Нас было семеро – трое геологов и четверо рабочих. Шли мы разными маршрутами, но в какой-то точке мы должны были сойтись в определенное время и сошлись…

– Я знаю. В одиночку и камень не поднимешь больше собственного веса, – проговорила Юлия, и почему-то покраснела, опустив взгляд. – Но ведь есть дружба особенная. Дарьюшка говорила, что у вас была такая дружба с Варварой Феофановной и что Варвара Феофановна будто для вас написала «Факельщиц искания», идущих от руин к рассвету. Это же такая удачная мысль! Я ведь в тот раз, ночью, не разобралась в картине. Все хотела сказать вам, что я была не права. «Факельщицы» – редкая картина! Особенно женщина в пурпурном, на переднем плане. Она такая необыкновенно красивая, непосредственная. Это правда, что героиню картины Варвара Феофановна писала с себя?

Григорий не ожидал подобного разговора, не был к нему подготовлен. Если бы Юлия спросила про Катюшу Нелидову, про Чернявского, Ярморова, он бы мог говорить спокойно, ничуть не тревожа собственных чувств.

О Вареньке он ни с кем никогда не говорил. Потому и не ответил на вопросы Юлии.

– У каждого из нас есть свое заветное, – проговорил он хмуро и, взглянув на смеющиеся губы Юлии, добавил сердито: – Жизнь прожить – не поле перейти. И