Читать книгу - "Стратегия Византийской империи - Эдвард Николае Люттвак"

Часто высказывалось предположение о том, что гунны (Hunni, Chunni, Χοΰνοι, θύννοι), о которых на Западе не знали вплоть до известия, относящегося примерно к 376 г., когда они напали на готов, были выходцами из Восточной Азии, могущественными воинами-кочевниками-сюнну, причинившими немало хлопот китайской династии Хань. О них довольно подробно повествуется в одном военном отчёте (где Римская империя названа Великим Китаем, Да Цинь, чем подчёркивается высокий уровень её цивилизации). Этот отчёт был впоследствии включён в династическую историю поздней Ханьской империи «Хоу Хань Шу», составленную знаменитым историком Фань Е^[18].

Существует несколько материальных свидетельств в пользу такого предположения: например, находки железных котлов для приготовления пищи, принадлежащих к особому типу, который можно отнести к обеим культурам (в таких котлах они, видимо, варили свою любимую конину, равно как и другую пищу). С другой стороны, имеются хронологические свидетельства, отделяющие гуннов от сюнну, так как в последний раз о сюнну было слышно там, где сейчас находится Монголия, или же восточнее, на исторической территории Маньчжурии, причём тремя столетиями раньше появления гуннов к западу от Волги. Три столетия – невероятно долгий период даже для самой неспешной миграции^[19]. Что же касается сходства в звучании названий, оно ещё ничего не доказывает. В таком языке, как китайский, где в основном слово равно слогу, правдоподобные отождествления и этимологии, сводящиеся только к требованиям фонетики, «могут строиться из чего угодно для чего угодно». Достаточно одного-единственного примера: слово «тайфун» вовсе не обязательно восходит к китайскому «да фун», «большой ветер», как уверенно полагают люди, говорящие и по-китайски, и по-английски; но скорее его источник – арабское слово tufan, «шторм», заимствованное через посредство португальского^[20].

Могущественные гунны, о которых римляне внезапно узнали около 376 г., могли вообще не иметь ни какого-либо впечатляющего происхождения, ни специфических этнических черт. Вполне возможно, что они сложились точно так же, как многие гораздо лучше известные по документам воинственные нации: в процессе этногенеза вокруг удачливого тунгусо-монгольского или тюркского клана, племени, военной банды. А именно: успех привлекает последователей, желающих участвовать в грабежах; возросшая численность придаёт силу, позволяющую покорять более слабые группировки и порабощать отдельных людей – возможно, в больших количествах. Любое количественное увеличение усиливает нацию, внутри которой отдельные личности могут сохранять собственную самотождественность сколько им заблагорассудится, но нация стремится стать со временем всё более однородной. Скорость этого процесса для каждой ассимилируемой группы зависит от силы её прежнего самоотождествления, а также, несомненно, от степени её прежнего культурного, соматического и лингвистического сходства с… возникающим общим типом.

Как совместный успех создаёт нацию, так неудача её разрушает. При этом группы, выходящие из её состава, либо возвращаются к прежнему самоотождествлению, либо принимают новое; как правило, они присоединяются к более успешным нациям, выходящим на историческую арену. Так, уже в наше время семьи различного происхождения, жившие в Советском Союзе, относили себя к русским, которые были преобладающей национальностью в этой, казалось бы, вечной империи. Но при первых признаках упадка они стали возвращаться к своему прежнему этническому самоотождествлению, причём ещё до того как страна действительно распалась. В то же время другие приняли совершенно новое самоотождествление, эмигрировав в Германию, Израиль или США.

Ставшая весьма спорной применительно к готам (или, в более широком смысле, к «германским» народам) после того как все представления, свойственные германизму XIX века, нацизму XX века и социологии века XXI, были поставлены под вопрос^[21], концепция этногенеза была изначально использована для описания гораздо более простых процессов, происходивших в степях^[22]. В степи нет высоких гор и глубоких долин, где слабые могли бы укрыться, что позволило бы им сохранить своё самоотождествление, тогда как общие модели кочевого скотоводства в любом случае сглаживают многие различия, так что за непосредственным приспособлением к более сильным захватчикам неизбежно следовала ассимиляция.