Читать книгу - "Островский в Берендеевке - Виктор Бочков"

Поле лежит прямо за щелыковским парком, к северу от него, и хорошо видно из окон щелыковского дома. Александр Николаевич, когда хотел побывать в Субботине, обходил поле стороной, справа, а когда направлялся в Лобаново, пересекал его поперек, там, где тропинка бежала вдоль ряда частых берез или «гривы», протянувшейся от щелыковского проселка до самой деревни.

У южной кромки поля, за проселком и прямо против усадебных ворот стоял огромный амбар. Он был рубленый, двухэтажный, с галереями вокруг каждого этажа, разделенного на восемь отсеков, – последний из двух кутузовских хлебных амбаров, сооруженных в XVIII веке (в 1928 году амбар перенесли на территорию дома отдыха и переоборудовали в жилой корпус, именуемый по-французски «шале»). За амбаром вдоль всего поля тянулась жердяная изгородь.

Крестьянин из деревни Субботино. Архивное фото

Александр Николаевич был типичный горожанин, более того – столичный житель. Только на пятом десятке лет, став владельцем усадьбы, он соприкоснулся вплотную с сельским хозяйством. Поначалу Островский наивно надеялся превратить Щелыково в доходное имение, вести собственную запашку. Местом, где ему учиться хозяйствовать, драматург как раз и избрал поле перед усадьбой. Оно и поблизости, и все там знакомо, и приказчик для подсказки рядом, и сельскохозяйственные строения здесь же. И в августе 1870 году Александр Николаевич не без гордости сообщает Бурдину: «… за уборкой и за молотьбой надо присмотреть самому».

Увы, скоро Островский убедился, что хозяин он никакой. Проверить, как добросовестно выполняются назначенные работы, он, по незнанию, не умел, прикрикнуть на нерадивого работника у него не хватало духу. Хозяйство стало приносить чистый убыток и отнимать массу времени. Александр Николаевич все чаще всякие дела по имению перекладывает на Марью Васильевну. Та было загорелась, вошла в роль, но амплуа помещицы ей, недавней воспитаннице Московского театрального училища, тоже не вполне удалось, и она столь же быстро остыла. Единственное, о чем она постоянно пеклась, была борьба с потравами. Поле подходило к самой околице Лобанова, и тамошние жители частенько выпускали на него свой скот, и по беспечности, и надеясь на ведомую доброту владельцев усадьбы. «Часто, – вспоминает современница-крестьянка, – случалось и так: попадет лобановская скотина в поле или на луг к Островским, Марья Васильевна тут же отдаст распоряжение загнать на двор заблудившуюся корову или лошадь. Придут в усадьбу лобановские мужики, снимут шапки и стоят да кланяются перед Марьей Васильевной:

– Матушка, барыня, вызволь нашу скотину… выгона маленькие, пастушонко плохой, не доглядел.

А Островская ответит:

– Этак вы у меня все луга стравите, мужики!

Выйдет на шум и Александр Николаевич, послушает, поглядит на мужиков и скажет тихо так, вежливо обращаясь к жене:

– Выдайте, матушка Марья Васильевна, скотину мужикам».

Махнув рукой с 1870-х годов на усадебное хозяйство, Островский, однако, по-прежнему считал своей даже мужской обязанностью присматривать за обмолотом хлеба. К тому же его зрелищно захватывала дружная работа на току мужиков и баб, нравилось ходить меж куч золотистого зерна, вступать в вороха мягкой соломы. Вдобавок и рига была рядом, метрах в пятистах от усадьбы, у восточной границы поля.

Щелыковское лето 1884 года складывалось для драматурга благоприятно. Ловилась в речках рыба, навещали друзья, стояла солнечная сухая погода, позволившая рано кончить уборку хлебов. И еще на редкость успешно подвигалась работа над пьесой «Не от мира сего», которую он обещал написать к бенефису своей любимой актрисы Пелагеи Стрепетовой.

Мария Васильевна Островская (Васильева), жена писателя

До отъезда в Москву оставалось совсем недолго, жена начала уже укладывать вещи.

Но с середины сентября до столичных друзей стали доходить глухие вести, что в Щелыкове что-то стряслось, а через неделю Федор Бурдин получил от Островского письмо, датированное 20-м сентября и написанное дрожащей рукой.

«Я едва в состоянии держать перо в руках, – с волнением читал актер, – чтоб описать тебе наше горе. Вот уже прошла неделя, а я только в первый раз пришел в себя и могу писать и рассуждать. В ночь с 13-го на 14-е число у нас зажгли гумно разом в семи местах; я еще не спал, Марья Васильевна была уже в постели; увидали сверху Маша и гувернантка, увидал и приказчик из флигеля; но пока успели добежать, уж все пылало в разных местах. Через 10 минут это был ад. Хорошо, что было тихо; если бы северный ветер, который только что затих, не было бы никакой возможности спасти усадьбу. Ометы соломы, сараи, крытые соломой, до 30 тысяч снопов хлеба в скирдах, если бы все это понесло на усадьбу! Сбежался народ, но все были пьяны по случаю местного праздника Воскресения славущего. Я не отходил от Марии Васильевны, сначала у ней отнялся голос, потом начались нервные припадки и обмороки. Меня точно кто-нибудь сильно ударил в грудь, все ноет, весь трясусь, отвращение от пищи, отсутствие сна; сегодня только я прихожу в себя и чувствую, что опасность миновалась, но уж здоровье надломлено – я в одну неделю сильно постарел, и мне уж не поправиться. Все лето копили здоровье и стали было поправляться, особенно Мария Васильевна, одна ночь разбила все. Убыток для меня огромный, тысяч более трех – разоренье; где я их возьму!»

Более всего поразило Александра Николаевича, что поджог был преднамеренным. Огромную каменную ригу, построенную в кутузовские времена, подпалить было не просто, но злоумышленники дождались, пока на гумно свезли тысячи снопов ржи и пшеницы. Островский верил в добрые отношения с соседними крестьянами, даже не держал на риге сторожа. Ведь он считал себя в Щелыкове не помещиком, а добрым другом окрестных жителей – они приходили к нему за советами и помощью, избрали его своим мировым судьей, арендовали у него за смехотворную плату усадебные земли, пользовались его лесом. А Мария Васильевна, могла ли она дать какой-то повод, чтобы с ними так обошлись? Едва ли. Все знали, что она вспыльчива, да отходчива, привыкли к ее крику. И приказчик Николай Любимов сам из тиминских крестьян, пол-округи у него сватовья и кумовья, нравом же совестливый, мягкий. Нет, субботинские, лобановские и василевские не могли поджечь, разве что ладыгинские – они издавна не щелыковской вотчины, чужаки и всегда в спорах с усадьбой за межи и водопои. Одно ясно – поджигали несколько человек и метили сжечь не только ригу, а и усадьбу, не подозревая, что ветер утихнет.

Брата, Михаила Николаевича, тоже волновал вопрос о причинах поджога. «Ты пишешь, – откликнулся он на сообщение драматурга о пожаре, – что ни с твоей стороны, ни со стороны Марии Васильевны не было дано повода к поджогу… Я в этом нисколько не сомневаюсь, но так как какие-нибудь побуждения да заставили же поджигателей совершить преступление, то очень бы важно было узнать эти побуждения».