Читать книгу - "Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко"

над «крепостью» с высоты обратно к материку устремляется модернизированный Ки-100, планёрными крыльями похожий на «Тони», но с двигателем воздушного охлаждения и цилиндрической носовой частью фюзеляжа. За ним гонится наш пузатый короткокрылый «Тандерболт» с мощнейшим двигателем, каких на моём «Боинге» целых четыре. Наверняка на пикировании «Тан» превысил шестьсот миль, то есть разогнался почти до тысячи километров в час. В секунду замечаю на его тёмно-синем борту между кабиной и белой звездой в голубом круге намалёванную грудастую розовотелую девицу в красных туфельках и с гитарой в руках. Девка весело скалит хищные, по-мужски крупные зубы. Японец горит. Его, скорее всего, зажгла пара «Мустангов», оставшихся на высоте.

«Тандерболт» уверенно настигает Ки-100 и бьёт его из всех своих стволов почти в упор. Из-под крыла японского истребителя отлетает стойка с колесом. Ки-100 медленно переворачивается и… вдруг разваливается, раздираемый на скорости бешеным потоком воздуха на клочки. От него отделяется мотор с неожиданно замершими лопастями воздушного винта. Облако взрыва догоняет и окутывает разлетающиеся куски бывшего самолёта и обрывки металла и фанеры. Пилот, видимо, убит парой секунд раньше. Теперь он вместе с машиной превратился в жемчужину в небе.

— Уберите снос! Полградуса вправо…

— Выполняю, капитан.

— Командир… Боевой!

С напряжением ожидаю этой команды штурмана, подсознательно опасаясь её пропустить. До сброса нельзя и на волосок отклониться от боевого курса, строго должны выдерживаться скорость и высота, иначе промажешь. И только услыхав голос Голдмена, с полусекундным опозданием я ощутил частые удары в фюзеляж снизу, треск разрывов снарядов из вражеской авиапушки внутри моего корабля, почти костяной хруст пропарываемых обшивок и сокрушаемых осколками силовых шпангоутов. С таким болезненным звуком захрустели бы мои собственные кости в хищных крокодильих челюстях. Нижние огневые установки молчат. Ничего не докладывает Робинсон, его кормовая пушка бездействует.

Атака на «крепость» снизу повторяется.

В момент наивысшего напряжения нервов перед бомбометанием ко мне внезапно приходит ясновидение. Или это состороннее видение, которое сродни ясновидению. Понимаю, что оно вспыхнуло на предельно обострившемся чувстве пространства. Потому что на миг от неожиданности открывшегося стало по-настоящему страшно. Но только на единственный миг. Словно со стороны, как несколько минут назад, когда на моих глазах остервенелые «Тони» избивали серьёзно повреждённую и едва отвечающую им огнём «крепость», я вдруг увидел мой собственный самолёт.

В прозрачном и чистом узком пространстве, ограниченном по сторонам вертикальными дымовыми колоннами — последними следами сгоревших машин, — распластал огромные крылья гуашево отчётливый на акварели утра светло-серо-серебристый четырёхмоторный самолёт. Солнце безучастно поблёскивает на стёклах кабины и смотровых выпуклых боковых блистерах, ослепительно сверкает в дисках винтов, бешено перемалывающих отточенными ножами лопастей стерильную пустоту стратосферы. Но самолёт застыл на месте, как будто увяз концами крыльев в колоннаде стоячих дымов. Недвижимо напряжены вздувшиеся, удерживающие его, серые инверсионные канаты. Они намертво вцепились, словно вмёрзли, в ледяной металл несущих плоскостей. Самолёт-гигант околдованно неподвижен на боевом курсе, а чуть пониже его, блёкло-салатовый на фоне палевых и дымчатых лоскутиков бесчисленных кварталов Токио, с места на место, не приближаясь, деловито переползает крохотный крестовый ядовитый паучок — «Хаяте» — порождение зловещего мрака в глубинах военных подземелий. Он прицеливается разнесёнными на щупальцах кроваво-красными с тонким белым кольцевым ободком глазками, отражающими блеск восходящего солнца, поводит крыльями, словно хищно раскрывающимися жвалами. Поднимает воронёно поблёскивающую головку с вытянутым к моему самолёту хоботком и выплёвывает из него невесомую огненно-жёлтую паутинку судьбы. Деловито, заботливо оплетает ею хвостовое оперение «Боинга», кабины оцепеневших, парализованных стрелков, израненное чрево не успевшей разродиться гусыни. Он уже вплотную подбирается паутинкой к самым крыльям, всё ещё удерживающим «крепость» в разреженном воздухе стратосферы, а чтобы жертва не вырвалась из липкого плетения паука, невидимый загонщик с земли с паскудным усердием помогает хищнику и щедро вываливает перед атакованной машиной пригоршни грубо-клочковатых, самопроизвольно разрывающихся чёрных и серых тоже ядовитых облачков, отрезая намеченной жертве путь к спасению.

Умом я понимаю всю необъективность и неполноту промелькнувшего, как злостное наваждение, видения. В действительности моя машина завязла в самой сердцевине многослойного пирога, толщу которого вот-вот пронижут болтающиеся в воздухе после вываливания из отсеков и непредсказуемо выбирающие себе последний путь фугасные и зажигательные бомбы.

Я знаю, что по хищному паучку беспощадно хлещут сходящиеся огненные трассы близлетящих «крепостей», и жить ему в сверкающей паутине осталось считанные мгновения. Но он неотступно въедлив, этот паучок, он чует кровь жертвы и, кажется, не отцепится от неё даже мёртвый.

— Сброс!

Корабль облегченно рвётся вверх и вдруг содрогается, словно от взыгравшей придури выскочил с готовой гладкой дороги на воздушные ухабы. Это опять зенитки. Видно не разрывы снарядов, а беззвучные отсветы вспышек молний на переплётах остекления кабины. Отсветы означают, что снаряды рвутся совсем близко. И только теперь отстранившийся от всего мира до сброса бомб мой мозг с опозданием воспринимает глухое злобное рычание пулемётов «крепости», град осколков, дырявящих борта, разгорячённые выкрики стрелков, передающих друг другу в прицел теневые силуэты осатаневших «Хаяте», снующих вокруг бомбардировщика буквально со всех сторон.

Страшная оранжевая беззвучная вспышка справа. Подобно волку, на бегу цапающему зубами пулевую рану в боку, самолёт теряет направление скачков через ухабы и резво валится из строя вправо. Словно ища и не находя спасения в непредвиденно предательском небе, он интуитивно стремится хоть на мгновение припасть к простёртой под ним матери-земле, но ужасается огромности расстояния до неё и, опомнясь, тут же передумывает.

Вдвоём с Диганом мы едва удерживаем неожиданно и неузнаваемо взбесившуюся машину от стремления свесить правое крыло и боком ссыпаться на землю. Теряя высоту, она всё же кренится вправо, от солнца к западу, вываливается из строя бомбардировщиков и продолжает свой безумный одинокий бег к мечтаемой свободе.

Диган нетерпеливо осматривается, ещё пытается понять, что изменилось в лётной конфигурации воздушного корабля, но я уже сработал и выполнил экстренно необходимое.

Из первых слов доклада верхнего стрелка понял, что в аварийном темпе сработал правильно: до крыльевого силового кессона вырвана часть задней кромки правой плоскости за умершим третьим мотором, самопроизвольно раскрылись створки охлаждения правого крайнего двигателя — я немедленно раскрыл для симметрии створки на левом крайнем. Но оторванную заднюю кромку крыла реально заменить почти нечем. Триммерами отбалансировываю машину по крену, и нехотя-нехотя она выравнивается. Усилия на штурвалах постепенно, но ощутимо ослабевают.

«Сверхкрепость» сразу теряет почти шестьдесят миль скорости. Свой скоростной максимум — триста пятьдесят миль в час — ей в этом полёте уже не развить. Как не подняться больше на свой потолок — сорок три тысячи триста футов — тринадцать тысяч метров. Створки — «юбки» — на