Читать книгу - "Взлеты и падения великих держав - Пол Кеннеди"

В условиях открытости британского внутреннего рынка и готовности Лондона реинвестировать свои заграничные доходы в новые железные дороги, порты, коммунальные предприятия и агрохозяйства, разбросанные от Джорджии (США) до Квинсленда (Австралия), существовала и общая взаимозависимость между «видимыми» внешнеторговыми потоками и направлениями инвестирования^[28]. Добавьте к этому активное внедрение золотого стандарта и развитие международных механизмов валютообменных и платежных операций на основе лондонских векселей — и вряд ли кого удивило бы, что британцы в середине Викторианской эпохи были убеждены, что, следуя принципам классической политэкономии, нашли секрет процветания и мировой гармонии. И хотя немало людей из числа протекционистов-тори, восточных правителей и новомодных социалистов еще были не способны принять эту очевидную истину, но спустя время, безусловно, не осталось человека, который не признал бы справедливость основных положений либеральной экономики и утилитарных норм правления^{255}.

И хотя в краткосрочной перспективе все это сделало британцев богаче, чем когда-либо прежде, не таили ли в себе эти действия стратегической опасности в будущем? Ретроспективно можно увидеть как минимум два последствия подобных структурных экономических изменений, которые могли негативно повлиять на относительную британскую власть в мире. Первое заключалось в том, что Великобритания способствовала долгосрочному развитию других стран через становление и укрепление промышленности и сельского хозяйства за рубежом путем постоянных инвестиций, а также через строительство железных дорог, гаваней и пароходов, которые в будущем позволили иностранным производителям конкурировать с британскими производителями. В этой связи стоит отметить, что хотя появление парового двигателя, фабричной системы организации труда, железных дорог, а позднее электричества и позволило британцам преодолеть естественные препятствия на пути повышения производительности и тем самым увеличить национальное богатство и мощь, но эти же изобретения дали еще больше Соединенным Штатам, России и странам Центральной Европы, которые сталкивались с более серьезными естественными препятствиями на пути своего развития, не имея при этом нормального выхода к морю. Грубо говоря, индустриализация уравняла всех в возможностях использовать местные ресурсы и таким образом нивелировала некоторые из преимуществ, которыми до настоящего времени обладали лишь небольшие, периферийные страны с развитой морской торговлей в пользу больших «сухопутных» государств^{256}.

Второй потенциальный стратегический просчет связан с растущей зависимостью британской экономики от международной торговли и, что еще важнее, от мировых финансовых рынков. К середине XIX века поступления от экспорта составляли не менее 20% национального дохода^{257} — намного больше, чем это было во времена правления Уолпола и Питта. В частности, внешние рынки были жизненно необходимы для сбыта продукции разраставшейся хлопчатобумажной и текстильной промышленности. Вместе с тем росла и потребность Великобритании в импорте сырья и продуктов питания, так как страна из аграрной быстро превращалась в индустриальную с преобладанием городского населения. Еще более заметной была зависимость государства от мирового рынка в быстро развивающемся секторе «невидимых» услуг: банковских, страховых, посреднических и инвестиционных. В мирное время все вращалось вокруг лондонского Сити, но что будет, если разразится очередная большая война между великими державами? Ударит ли она по британским внешним рынкам сильнее, чем это было в 1809 и 1811–1812 годах? Не стали ли экономика страны и ее население слишком зависимыми от импортируемых товаров, которых они легко могут лишиться во время конфликта? И не рухнет ли глобальная банковская и финансовая система (с центром в Лондоне) с началом мировой войны, которая может привести к закрытию рынков, приостановке действия страховок, замораживанию потоков мирового капитала и разрушению системы кредитования? По иронии судьбы, в таких обстоятельствах высокоразвитой британской экономике может быть нанесен намного более ощутимый урон, чем менее развитому государству, которое в меньшей степени зависит от международной торговли и мировых финансовых рынков.

Исходя из либеральных предположений о межгосударственной гармонии и непрекращающемся росте благосостояния, все это выглядело напрасными страхами — государственным деятелям требовалось лишь действовать рационально и избегать бездумных ссор с другими народами. По мнению либералов, сторонников невмешательства государства в экономику, чем выше степень интегрированности и зависимости британской промышленности и торговли от мировой экономики, тем труднее проводить политику, способную спровоцировать серьезный конфликт. Аналогично приветствовался и рост финансового сектора, который не только подпитывал «бум» середины столетия, но и показывал, насколько развита и прогрессивна Великобритания. Даже если бы другие страны, следуя за лидером, действительно стали бы такими же промышленно развитыми, как Великобритания, последняя могла бы переключиться на обслуживание данного тренда и таким образом заработать еще больше. Как сказал Бернард Портер, она была первой лягушачьей икринкой, у которой проклюнулись лапки, первым головастиком, превратившимся в лягушку, и первой лягушкой, выпрыгнувшей из водоема. В экономическом плане она была не похожа на другие страны, но только потому, что ушла от них далеко вперед^{258}. Учитывая эти благоприятные обстоятельства, все страхи относительно стратегических просчетов казались беспочвенными, и большинство представителей средневикторианской эпохи предпочитали верить в собственную избранность, как Кингсли, у которого наворачивались на глаза слезы гордости при виде Хрустального дворца на Всемирной выставке в 1851 году: