Читать книгу - "Александр Михайлович. Несостоявшийся император - Александр Широкорад"

Как видим, Николай не был ни подавлен, ни особенно расстроен, хотя это расписывали его правые и левые биографы. Церемония происходила в том же зале, в котором одиннадцать лет тому назад Николай просил представителей земско-городского съезда забыть о «бессмысленных мечтаниях». Царь был в форме полковника Преображенского полка, обе царицы — в белых русских сарафанах и жемчужных кокошниках на головах, великие князья и сановники — в мундирах с лентами и орденами, дамы сияли созвездиями бриллиантов.

Разительным контрастом было одеяние депутатов Думы. Из 478 депутатов 1-й Думы кадетов было 176 человек, октябристов — 16, беспартийных — 105, крестьян-трудовиков — 97, социал-демократов (меньшевиков) — 18, а остальные принадлежали к беспартийным либералам и националистам (поляки, кавказцы и др.). Замечу, что Ленин настоял на бойкоте Думы большевиками, и их там не было.

В толпе депутатов фраки соседствовали с пиджаками, сюртуки — с простыми косоворотками, крестьянскими свитками, восточными халатами, малороссийскими жупанами и польскими кунтушами. Увидев всю эту компанию, министр двора Фредерикс достаточно громко сказал: «От таких всего можно ожидать».

Дворцовый комендант подумал об этом ещё раньше и разместил в соседней зале караул Преображенского полка, готовый в любой момент прийти на выручку царю.

Николай важно взошёл на трон. Фредерикс открыто подал ему шпаргалку, по которой царь прочитал речь, состоящую исключительно из общих фраз. Смысл её был один — будьте паиньками и занимайтесь мелочами, «памятуя, что для духовного величия и благоденствия Государства необходима не одна свобода, необходим порядок на основе нрава».

Во время церемонии вдовствующая императрица Мария Фёдоровна сохраняла очаровательную улыбку, одаривая ею всех депутатов. Зато лицо и шея Александры Фёдоровны покрылись яркими красными пятнами, а глаза её излучали гнев и ненависть.

Как позже писал Александр Михайлович: «Мы слушали стоя. Мои близкие сказали мне, что они заметили слёзы на глазах вдовствующей императрицы и великого князя Владимира. Я сам бы не удержался от слёз, если бы меня не охватило странное чувство при виде жгучей ненависти, которую молено было заметить на лицах некоторых наших парламентариев. Мне они показались очень подозрительными, и я внимательно следил, чтобы они не слитком близко подошли к Ники.

— Я надеюсь, что вы начнёте свою работу в дружном единении, вдохновлённые искренним желанием оправдать доверие монарха и нашей великой Родины. Да благословит вас Господь!

Таковы были заключительные слова речи государя. Он читал свою речь звонким, внятным голосом, сдерживая чувства и скрывая свою горечь.

Затем раздались крики “ура” — громкие там, где находились члены Государственного совета, слабые, где были члены Думы, — и похороны самодержавия были закончены. Мы переоделись и возвратились в Петергоф».

С конца мая Александр Михайлович вновь командует эскадрой миноносцев. Причём, большую часть времени он проводит на судне «Алмаз», прикомандированном к отряду. «Алмаз» — полукрейсер, полуяхта, предназначенная для прогулок «особ» по Тихому океану. Но поскольку японцы отменили подобные путешествия, «Алмаз» без дела болтался на Балтике.

Несмотря на открытие Думы, обстановка в стране в целом и особенно на Балтике накалялась. Вдоль самого берега у Петергофа, где в тот момент находился царь, были вырыты окопы, которые занял Преображенский полк. Другие части защищали Петергоф с суши. Недалеко от Петергофа на всякий случай дежурил германский миноносец без флага и с замазанным краской названием. И это были совсем не лишние предосторожности.

17 июля в море восстал крейсер «Память Азова», а 19-20 июля произошло восстание в Кронштадте.

Любопытно, что главные кронштадтские начальники загодя бежали в Петербург. Александр Михайлович последовал за ними. Эсминец доставил его в Петербург, а оттуда он уже на автомобиле (железная дорога бастовала) доехал до Гатчины, где его ждала жена. А вот как запомнил это наш герой: «Однажды пришло известие из Гатчины о том, что один из моих сыновей заболел скарлатиной и находится в тяжёлом состоянии. Я должен был немедленно выехать.

— Я вернусь при первой же возможности, — обещал я своему помощнику. — Вероятно, на следующей неделе.

Эта “следующая неделя” так никогда и не наступила. Через три дня я получил от моего денщика, остававшегося на “Алмазе”, записку, что экипаж крейсера готов восстать и только ждёт моего возвращения, чтобы взять меня заложником.

— Я глубоко огорчён, Сандро, но в данном случае тебе не остаётся ничего другого, как подать в отставку, — решил Ники. — Правительство не может рисковать — выдать члена императорской фамилии в руки революционеров.

Я сидел за столом напротив него, опустив голову. У меня более не было сил спорить. Военные поражения, полная неудача всех моих усилий, реки крови и — в довершение всего — мои матросы, которые хотели захватить меня в качестве заложника. Заложник — такова была награда за те двадцать четыре года, которые я посвятил флоту. Я пожертвовал всем — моей молодостью, моим самолюбием, моей энергией — во славу нашего флота. Когда я разговаривал с матросами, я ни разу в жизни не возвышал голоса. Я радел о их пользе пред адмиралами, министрами, государем! Я дорожил популярностью среди флотских команд и гордился тем, что матросы на меня смотрели как на своего отца и друга. И вдруг — заложник!!!

Мне казалось, что я лишусь рассудка. Что мне оставалось делать? Но вдруг пришла мысль. Ведь под предлогом болезни сына я мог уехать за границу!

— Ники, — начал я, стараясь говорить убедительно, — ты знаешь, что Ирина и Фёдор больны скарлатиной. Доктора находят, что перемена климата могла бы принести им большую пользу. Что мы скажешь, если я уеду месяца на два за границу?

— Конечно, Сандро...

Мы обнялись. В этот день Ники был благороден. Он даже не подал вида об истинных причинах моего отъезда. Мне было стыдно пред самим собою, но я не мог ничем помочь. “Я должен бежать. Должен бежать”. Эти слова, как молоты, бились в моём мозгу и заставляли меня забывать об обязанностях пред престолом и Родиной. Но всё это потеряло для меня смысл. Я ненавидел такую Россию».

Александр Михайлович, как, впрочем, и любой мемуарист, достаточно тенденциозен, но не буду с ним полемизировать. Главное, что он с семьёй в сентябре 1906 г. оказался в милой сердцу Франции.